— Конечно нет, — отвечала я спокойно.
— Ты ездишь туда ради мисс Батлер?
— Да.
Наступившую тишину нарушал только отдаленный грохот колес и слабое цоканье копыт на Хай-стрит, а также совсем уже чуть слышный шелест волн, пробегавших по гальке в заливе. Свечу мы потушили, но окно оставили открытым и ставни распахнутыми. В свете звезд я видела, что веки Элис подняты. В ее глазах читались противоречивые чувства: любопытство и отвращение.
— Ты ведь к ней неравнодушна, так? — спросила она наконец.
Я отвела глаза в сторону и ответила не сразу. Когда я заговорила, то обратилась не к Элис, а к темноте.
— Когда я ее вижу… — сказала я, — это похоже… не знаю, на что это похоже. Словно я прежде вообще ничего не видела. Я как будто наполняюсь, как бокал наполняется вином. Гляжу номера, что идут раньше, — они ничто, они как пыль. Потом она выходит на сцену и… Она такая красивая, костюм на ней такой славный, голос такой приятный… При виде ее мне хочется одновременно смеяться и плакать. У меня болит вот здесь. — Я положила руку на грудину. — Никогда прежде мне не встречались такие девушки. Не знала даже, что такие бывают… — Мой голос задрожал и стих, больше говорить я не могла.
Снова наступила тишина. Открыв глаза, я посмотрела на Элис — и сразу поняла, что мне не следовало пускаться в объяснения, что с ней, как с остальными, нужно было помалкивать и хитрить. Ее лицо выражало на сей раз вполне недвусмысленные чувства: это были потрясение, испуг, неловкость или стыд. Я была чересчур откровенна. Мне казалось, будто мое восхищение Китти Батлер загорелось во мне подобно факелу, а когда я неосторожно открыла рот, луч вырвался наружу, в темную комнату, высвечивая все кругом.
Я была чересчур откровенна — но сказанного не воротишь.
Элис еще на миг задержала на мне взгляд, потом ее ресницы, задрожав, опустились. Она ничего не произнесла, только откатилась от меня подальше и обратила лицо к стене.
Жара всю неделю стояла немилосердная. От этого в Уитстейбле и в нашем ресторане добавилось приезжих, но только на еду они смотрели равнодушно. Чай и лимонад пользовались не меньшим спросом, чем камбала и скумбрия; матушка и Элис прекрасно управлялись в ресторане без меня, и я целые часы проводила на берегу, в отцовской палатке, продавая моллюсков, крабовое мясо, улиток и бутерброды. Это было в новинку, подавать на пляже чай, но работенка не из легких: стоишь на солнцепеке, по рукам стекает уксус, глаза болят от уксусных паров. За каждый проработанный день я получала от отца дополнительные полкроны. Я купила себе шляпу и бледно-лиловую ленту на отделку, но остаток денег отложила: купить себе, когда накопится достаточно, сезонный железнодорожный билет до Кентербери.
Потому что я ездила туда всю неделю и, составляя компанию, как выразился Тони, сэру Плюшу, глазела на поющую Китти Батлер, что нисколько мне не надоедало. С неизменным ощущением чуда я входила в свою маленькую алую ложу, окидывала взглядом море лиц, золотую арку над сценой, бархатные драпировки с кистями, пыльные доски сцены, ряд софитов, похожих, я бы сказала, на открытые раковины улиток, и ждала, когда в их свете пройдется небрежной походкой, помахивая шляпой, мисс Батлер… О, а когда она наконец ступала на сцену, меня мгновенно охватывал восторг столь пронзительный, что я, отдаваясь ему, затаивала дыхание и слабела.
Так бывало, когда я посещала «Варьете» одна, но по субботам, разумеется, следовал обычный семейный выход — и все происходило иначе.
Наша численность приближалась к дюжине, а к тому времени, когда мы занимали свои места в театре, становилась еще больше, так как в поезде и у билетной кассы нам встречались друзья и соседи, которые прилипали к нашей веселой компании, как рачки к днищу корабля. Чтобы усесться рядом, в линию, нам не хватало места, и мы рассаживались группами по трое-четверо, так что когда кто-нибудь спрашивал: «Хочешь вишен?», или «Одеколон у мамы с собой?», или «Почему Миллисент не взяла с собой Джима?», фразу эту передавали, криком или шепотом, по всей галерке, от кузины к кузену, от тети к сестре и далее к дяде и приятелю, беспокоя целые ряды зрителей.
Во всяком случае, так мне казалось. Сидела я между Фредом и Элис, слева от нее помещались Дейви и его девушка, Рода; мать с отцом сидели за нами. В зале толпился народ, было по-прежнему жарко, правда, не так, как в предыдущий понедельник, но я успела привыкнуть к ложе, где меня обвевал сквозняк со сцены, и переносила жару хуже, чем другие. Стоило Фреду взять меня за руку или прижаться губами к щеке, как меня словно обдавало горячим паром; прикосновение рукава Элис, теплое дыхание отца, когда он наклонялся, чтобы спросить, как нам нравится представление, — от всего я вздрагивала, потела и ерзала в кресле.
Можно было подумать, меня принудили провести вечер среди чужаков. Их одобрительные замечания по поводу номеров, которые я наблюдала так часто и так нетерпеливо, казались дурацкой белибердой. Когда они подхватывали за невыносимыми Веселым Рэндаллами припев, надрывали животики из-за шуточек комика, во все глаза следили за шатаниями телепатки, вызывали на бис живое кольцо акробатов, я кусала себе ногти. Приближался номер Китти Батлер, а у меня на душе росло беспокойство. Конечно, я не могла не желать ее вступления на сцену, однако мне хотелось быть при этом одной — одной в своей маленькой ложе с закрытой дверью, а не сидеть среди толпы профанов, которые не видели в мисс Батлер ничего особенного и на мое пристрастие к ней смотрели как на чудачество.
Тысячу раз родичи слышали от меня «Любимых и жен», описание ее прически и голоса; всю неделю я мечтала, чтобы они увидели ее сами и признали чудом. Но теперь, когда они, веселые, громогласные, разгоряченные, собрались на галерке, я почувствовала к ним презрение. Мысль о том, что они будут смотреть на Китти Батлер, сделалась непереносимой; хуже того, мне страшно было думать о том, что увидят, как я на нее смотрю. Снова возникло ощущение, будто внутри меня образовался фонарь или маяк. Стоит поднести к фитилю спичку, и во мне запылает золотистый огонь, но запылает как-то мучительно и постыдно ярко, и мои домашние с кавалером в ужасе от меня отшатнутся.
Конечно, когда она вышла к огням рампы, ничего подобного не случилось. Я заметила, как Дейви скосил на меня глаза и подмигнул, услышала шепот отца: «Та самая девушка, ну наконец», но вспышку и искры никто — кроме, может быть, Элис — не заметил: это было тайное, темное пламя.
Впрочем, еще я боялась того, что в этот вечер буду ужасно далека от мисс Батлер — и так оно и вышло. Голос ее был такой же сильный, лицо такое же красивое, но я привыкла ловить ее дыхание между фразами, замечать отсветы рампы на ее губах, тень ресниц на напудренной щеке. А нынче я смотрела словно бы через стекло, слушала через заткнутые воском уши. Когда она закончила выступление, мои родственники разразились аплодисментами, Фредди засвистел и затопал ногами. Дейви крикнул:
— Ух ты, верно Нэнси расписала, и в самом деле хороша! — Перегнувшись через колени Элис, он подмигнул и добавил: — Но не так, чтобы ради нее каждую неделю тратить шиллинг на железнодорожные билеты!
Я промолчала. Китти Батлер уже вызвали на бис, она уже вынула из петлицы розу, но меня совсем не радовало, что она понравилась моей родне, — нет, от этого я чувствовала себя еще несчастней. Вновь разглядывая ее в свете рампы, я думала с горечью: «Если в другой раз я не приду — твоего очарования не убудет. Если не стану тобой восхищаться — твоего очарования не убудет. Тебе нет до меня дела, с таким же успехом я могла бы остаться дома — раскладывать в фунтики крабовое мясо!»
Но пока я размышляла, случилось нечто необычное. Песня была пропета, всегдашняя процедура — с цветком и хорошенькой девушкой — исполнена, мисс Батлер двинулась вбок, за кулисы. При этом она вскинула голову и поглядела — клянусь, поглядела — на пустое кресло, которое обычно занимала я, а потом опустила глаза и удалилась. Если бы только я сидела в ложе, мисс Батлер бы меня увидела! Если бы только я была не здесь, а в своей ложе…
Я посмотрела на Дейви и отца: оба стоя кричали «бис», но все тише, без прежней энергии. По соседству Фред все еще улыбался, глядя на сцену. Волосы его липли ко лбу, над губой темнела щетина (он начал отпускать усы и бороду); красные щеки были усеяны прыщами.
— Милашка, правда? — обратился он ко мне.
Потом потер глаза и крикнул Дейви, чтобы тот принес пива. В заднем ряду матушка спрашивала, как умудрялась та леди в вечернем туалете с завязанными глазами угадывать цифры.
Аплодисменты стихали. Свеча Трикки погасла, люстра с газовыми рожками слепила нам глаза. Да, Китти Батлер высматривала меня — подняла голову и высматривала, а меня не было на месте, я сидела с чужаками.
Следующий день, воскресенье, я провела в палатке, торговавшей дарами моря; когда Фредди пригласил меня на вечернюю прогулку, я сказала, что у меня нет сил. Жара спала, к понедельнику погода совсем наладилась. Отец на полный день вернулся в ресторан, я все время провела в кухне за чисткой и разделкой рыбы. Проработали мы почти до семи, после закрытия до кентерберийского поезда оставалось совсем немного — только-только переодеться, натянуть пару ботинок с резинкой и наскоро поужинать в компании отца, мату гики, Элис, Дейви и Роды. Я знала, им было непонятно, почему я снова собралась в «Варьете», особенно Роде, которой, казалось, очень разбередила душу история о моем «петиметре».
— И вы ее отпускаете, миссис Астли? — спросила она. — Моя матушка ни за что бы не отпустила меня одну так далеко, а ведь я на два года старше Нэнси. Наверное, Нэнси у вас очень благоразумная девушка.
Да, я была девушкой благоразумной; за кого родители обычно беспокоились, так это за Элис, ветреную Элис. Однако, как я заметила, матушка, услышав слова Роды, посмотрела на меня и задумалась. На мне было воскресное платье, новая шляпка, отделанная светло-лиловой лентой, в косу вплетен лиловый бант, из той же ленты сделаны бантики на белых полотняных перчатках, ботинки начищены до блеска. Я нанесла себе за уши по капельке духов Элис — eau de rose,[1] ресницы начернила касторовым маслом с кухни.
— Нэнси, ты действительно собираешься?.. — начала матушка, но тут пробили часы на каминной полке. Четверть восьмого — я пропущу поезд!
— Всего хорошего, — сказала я и улепетнула, прежде чем меня задержат.
Поезд я так или иначе пропустила, пришлось ждать на станции следующего. До «Варьете» я добралась, когда представление уже началось; пока я усаживалась, акробаты уже принялись выстраивать живое кольцо — костюмы сияют блестками, белая ткань на коленках запылилась. Раздались аплодисменты, Трикки поднялся на ноги, чтобы сказать то же, что говорил каждый вечер, половина публики с улыбкой подхватила его слова: «Ну что, это вам не хухры-мухры!» И вот я ухватилась за сиденье и затаила дыхание: как если бы это было непременной увертюрой к ее номеру, Трикки воздел молоток, чтобы под стук объявить выход Китти Батлер.
В тот вечер она пела… не скажу «как ангел»: ангелы не поют про ужины с шампанским и прогулки по Берлингтонскому пассажу; наверное, как падший ангел, а скорее, как ангел падающий; так мог бы петь ангел, только-только низвергнутый с небес, еще ничего не знающий о дальней преисподней. И я пела вместе с ней — не громко и беспечно, как прочая публика, а приглушенно, только что не про себя, словно в расчете, что она скорее услышит шепот, а не крик.
И вероятно, она в конце концов меня услышала. Мне это почудилось, когда она выходила на сцену, — беглый взгляд, только убедиться, что ложа опять
