Бирмингем, где нас никто не знал. Аптекарь оказался дотошным возбужденным старикашкой, какого я себе и представляла. Я даже не знаю, хорошо это или плохо, если человек полностью соответствует твоим ожиданиям… Кстати, пилюли сработали.
— Позвольте усомниться. — Я переключил скорость. — Подобная дребедень почти никогда не помогает.
— Да ну? — удивилась Каролина. — Значит, просто совпадение?
— Просто совпадение.
— Стало быть, подружке Бренде повезло. Надо же! Хотя она из тех, кого удача не обходит вниманием: то улыбнется, то скорчит рожу. Есть такие, не замечали? — Каролина затянулась сигаретой. — Про вас спрашивала.
— Что? Кто спрашивал?
— Бренда. Подумала, вы мой отчим. Я сказала, мол, нет, и тогда она опять на вас так противно прищурилась и говорит: «Значит, твой папашка». Вот как у нее мозги работают.
Пропади ты пропадом! — мысленно ругнулся я. Похоже, так мозги работали у всех, все находили это чрезвычайно забавным.
— Надеюсь, вы ее одернули? — спросил я. Каролина молча выводила узоры на стекле. — Да?
— Ради смеха на минутку я оставила ее в заблуждении. Наверное, она тоже вспомнила Бирмингем. Сказала, вся прелесть отношений с медиком в том, что не боишься залететь. Дорогая, говорю, кому ты рассказываешь! Я четырежды подворачивала лодыжку. Он был душка!
Каролина затянулась и уныло проговорила:
— Да нет, шучу. Я сказала правду: вы друг семьи и любезно пригласили меня на вечер. Думаю, после этого я упала в ее глазах.
— Похоже, она чрезвычайно гадкая девица.
— Какой вы сухарь! — засмеялась Каролина. — Почти все девицы так болтают… в смысле, друг с другом. Господи, я ног не чувствую!
Пытаясь согреться, она заерзала, потом сбросила туфли, подтянула к себе ноги и подоткнула под колени пальто; обтянутые чулками ступни Каролина устроила в проеме между нашими сиденьями и, не выпуская сигарету, принялась растирать пальцы.
Так продолжалось минуты две, потом она загасила сигарету в пепельнице и, подышав на руки, ухватила себя за щиколотки. Затем притихла, опустила голову на грудь и вроде бы задремала. На обледеневшем повороте машина заскользила, я ударил по тормозам и почти остановился; если б Каролина и впрямь уснула, сей маневр ее бы пробудил, но она не шелохнулась. Чуть позже я затормозил на перекрестке и взглянул на нее. Глаза ее были закрыты; в потемках она казалась собранием угловатых фрагментов: квадратное насупленное лицо, резко очерченный рот, треугольник открытой шеи, мощные икры, крупные бледные кисти.
Но вот она открыла глаза, и фрагменты пошевелились. В зрачках ее отражался блик дороги, искрившейся под светом фар.
— Когда в первый раз вы меня подвезли, мы ели ежевику, — сказала Каролина. Разудалость ее исчезла, она говорила тихо, почти грустно. — Помните?
Включив скорость, я тронулся с места.
— Конечно помню.
Я чувствовал на себе ее взгляд. Потом она отвернулась к окну.
— Где мы?
— На дороге к Хандредс-Холлу.
— Уже так близко?
— Наверное, вы устали.
— Нет, вовсе нет!
— Танцы и молодые кавалеры вас не утомили?
— Танцы меня пробудили, а вот некоторые кавалеры и впрямь чуть не усыпили, — все так же тихо ответила она.
Я открыл рот, но ничего не сказал. Потом все же выговорил:
— А тот юноша в очках?
— Вы его заметили? — пытливо взглянула Каролина. — Он хуже всех. Как его, Алан или Алек… Сказал, что работает в больничной лаборатории, и все туману напускал — мол, это так сложно и важно. Врет, наверное. Живет «в городе, с папой и мамой». Вот что я узнала. В танце он не может разговаривать. Да и танцевать не умеет.
Она прижалась щекой к сиденью, а во мне опять всколыхнулись сумбурные чувства.
— Бедняжка Алан или Алек! — съязвил я.
Каролина не уловила моего сарказма. Она снова уткнулась подбородком в грудь, слова ее звучали глухо:
— По правде, мне понравилось танцевать лишь с вами.
Я не ответил, и она продолжила:
— Я бы еще выпила капельку левого бренди. Вы не возите с собой фляжку?
Каролина зашарила в бардачке, где валялись всякие бумаги, гаечные ключи и пустые сигаретные пачки.
— Пожалуйста, не надо, — сказал я.
— Почему? Там что-нибудь секретное? Ничего же нет. — Она перегнулась к заднему сиденью, и грелка, выскользнув из-под ее пальто, шлепнулась на пол. Каролина оживилась: — Наверное, в саквояже что-то есть.
— Не дурите.
— Что-то должно быть.
— Хлорэтил вас устроит?
— От него я усну, да? Но мне это не нужно. Спать я могу и дома. Господи, не хочу домой! Пожалуйста, отвезите меня куда-нибудь!
Она заерзала, точно ребенок; то ли от ерзанья, то ли от дорожной тряски нога ее одолела проем между сиденьями и уперлась в мое бедро.
— Вас ждет мать, — забеспокоился я.
— Ох, ей все равно! Она уже улеглась, а Бетти караулит. Кроме того, она знает, что я под вашим благородным присмотром и все такое. Не важно, когда мы вернемся.
— Вы шутите? — взглянул я. — Третий час, а в девять у меня прием.
— Давайте выйдем, прогуляемся.
— Вы же в туфлях!
— Я не хочу домой, вот и все. Разве нельзя куда-нибудь поехать, чтобы посидеть, покурить?
— Куда поехать?
— Куда-нибудь. Наверняка вы знаете такое место.
— Не дурите, — повторил я, но довольно вяло, ибо перед моим взором, не спрашивая позволения, тотчас возник образ темного пруда в окаймлении камышей, который будто затаился на задворках сознания и только ждал ее слов. Я видел гладкую, усеянную звездами воду и хрусткую заиндевевшую траву, чувствовал покой и тишину заповедного места. До съезда к нему оставалась всего пара миль.
Наверное, она почувствовала во мне перемену, потому что перестала ерзать и затихла в напряженном молчании. Дорога пошла в горку, потом сделала поворот и нырнула под уклон; через минуту появился съезд. По-моему, до последней секунды я сам не знал, сверну к нему или нет. Потом я резко затормозил и, выжав сцепление, торопливо сменил передачу. Каролину мотнуло, она уперлась рукой в бардачок. Для нее поворот был еще неожиданней, чем для меня. Ноги ее скользнули вперед, и на секунду я почувствовал их под ляжкой, куда они забрались, точно крепкие и целеустремленные норные зверьки. Когда машина выровнялась, она подтянула ноги и пятками уперлась в скрипнувшее кожей сиденье.
Она вправду хотела где-нибудь посидеть и выкурить сигарету? А я, подумав об этом месте, отчего-то забыл, что уже два часа ночи? Я выключил мотор; в тусклом свете фар не было видно ни пруда, ни тростниковой каймы, ни травы. Казалось, мы нигде. Лишь тишина была именно той, что возникла в моем
