гулкими шагами. С треском хлопает дверью.
Ни слова!
— Ну-ну! И это сын! Вишь, как он!
— Он нас и за людей не считает!
У матери на глазах слезы.
— Те для него хороши! Те ему родные! — Голос Клявы стал совсем писклявым. — Кто же виноват, как не ты сама. Да разве я не говорил? А она все: сынок, сынок! Вот тебе и сынок!
— Ну да, теперь я виновата! А сам ты! Вот всегда так… Ах, поскорей бы пришли! И всыпали бы всем. Подряд. Настоящими березовыми розгами. Так, чтоб два дня сидеть не могли. Вот тогда узнали бы коммуну.
— Пороть их надо! Всех подряд. И в первую очередь тех, что уехали. Подстрекателей и верховодов этих!
— Катрину Лапинь… И тех, что за ними побежали, тоже. Пускай узнают, что такое порядок.
— Отца, мать не слушают, так пускай чужие люди поучат.
— И поучат. Ох, как поучат! Одни голодранцы собрались. Коммуна… Указчики и распорядители выискались! Аренду плати им! Я барину три года не платил…
Кляве что-то приходит в голову. Он выскакивает во двор. Смотрит из-за хлева, но ничего не может разглядеть. Куда же он убежал? Побегай, побегай мне еще!..
О работе Клява больше и не думает. Борона как лежала перевернутой, так и лежит на дворе. Он идет к ближнему соседу потолковать о неожиданном освобождении.
Возвращается только вечером, когда уже темно. Веселый, каким не был все последние годы. И страшно словоохотливый. Жену он просто заговаривает, рассказывая свои новости.
— В Риге коммунистов бьют, как цыплят! Карточку в кармане найдут — бах! — и в Даугаву. Учить их надо! Чего там! А то людям житья не было. Обирали каждого, у кого еще что-нибудь осталось. Всех равными сделать хотели. Нищими! Наконец-то опять настоящая власть будет! Наконец-то опять по-человечески заживем!
Жена уже спит. А Клява еще долго ворочается с боку на бок и все говорит, говорит…
Утром он валяется до завтрака. Только когда жена начинает его совестить, он вылезает из-под одеяла, куда залез с головой, спасаясь от мух. Он такой же возбужденный и говорливый, как накануне, когда ложился.
А жена ходит задумчивая, даже хмурая.
— Будет тебе балабонить. Совсем не знаешь еще, какова эта новая власть. Ты радовался и в тот раз, когда немцы вошли.
— Не-емцы! Ну и гусыня! Говорят же тебе, что теперь свои будут. Люди, которые кое-что понимают и умеют. И у кого кое-что есть.
Он столько наслышался у соседа о ждущих их благах, что пессимизм жены не производит на него никакого впечатления.
Насвистывая, он выводит лошадь, там же, у колодца, поит ее, надевает ей на шею хомут.
Жена, ходившая привязывать корову, возвращаясь большаком, оглядывается. Идет и оглядывается.
— Эй, муж! Поди-ка глянь, что там такое!
Клява, насвистывая, выходит на дорогу.
— Смотри, смотри! Верховые как будто. — Лицо его становится бледным как полотно.
— Ну, не болтай! Верховые! Откуда тут верховые возьмутся? Просто едет кто-то. Должно быть, опять комитет какой-нибудь.
Его и самого охватывает беспокойство. Он опять пытается насвистывать, но как-то не выходит.
Облако пыли все надвигается. Уже отчетливо видны морды лошадей. И чуть погодя можно различить хорошо знакомые каски всадников.
— Боже! Немцы!.. — лепечет жена побелевшими губами.
Конных человек десять. В руках карабины. У всех такой вид, словно на них собираются напасть из ближнего куста. Некоторые на всякий случай приотстают. Двое подъезжают поближе.
Жена машинально тычет мужа в бок.
— Боже… Молодой барон!
Клява всматривается пристальнее. И впрямь. Он самый. Только в военной форме какой-то другой. Усики отрастил. Лицо словно разбухло. И сердитый какой! Ох, до чего же сердитый! Глаза красные, как у плотвы.
А барон все приближается, голова лошади уже между Клявами, она чуть не прижимает их грудью к частоколу. Барон и не замечает, как Клява, сняв шапку, здоровается.
— Дэрмо собачье! Кде же твой полшевик?
Обтянутая перчаткой рука подозрительно сжимает желтую плетку. Клява искоса поглядывает на нее и пытается выскользнуть из щелки между грудью лошади и частоколом.
— Не знаю, господин барон. Тут…
Свистит в воздухе плетка. Она чуть задевает шапку Клявы. Та летит наземь. Лошадь, отгоняя мух, наступает на нее. У Клявы по спине словно раскаленную проволоку протянули. Он нагибается, простирает руки. И жена тоже как-то чудно нагибается, словно хлестнули ее самое. Затем она приваливается плечами к частоколу, рот приоткрыт, побелевшие губы дрожат.
— Не знаешь! Мошенник этакий!
Барон снова замахнулся плеткой. Над самой головой Клявы. Он съежился от страха. Не потому, что очень больно. Но… где это видано, чтоб взрослого человека били!.. Его! И за что?
— Ушел! — ошалело машет он рукой в сторону дороги. — Ушли все! Еще вчера. Два воза…
Опять засвистела плетка.
Клява видит, что барон норовит попасть ему в лицо. Клява, опустив голову, инстинктивно защищает ладонью глаза. Плетка задевает висок. И Клява сразу чувствует, как там набухает большая кровяная шишка, заслоняя сбоку глаз.
Спина горит огнем. Ноги словно не его. Колени подкашиваются. Он озирается из-под ладони, словно ищет помощи. Рядом другой всадник тоже замахнулся плеткой.
У жены странно вздымается и опускается грудь. Всем телом она наваливается на частокол и вопит. Истошно, визгливо, как прижатая дверью кошка. Засвистела и плетка другого. Так и липнет к тонкой ситцевой кофте жены. На груди и плече у нее мгновенно проступает красная полоса. Затем кровь, просачиваясь бурыми пятнами, течет вниз.
Клявы притихли, словно оцепенели.
Молодой барон что-то кричит. Солдаты подъезжают и спешиваются. Только двое остаются в седлах — подержать свободных лошадей.
Немцы бросаются в дом, в хлев, в клетушку. Ворошат, ломают, колотят. Один берет лошадь Клявы за повод, щупает, вертит, хлещет ее плеткой. У всех у них в руках плетки.
Молодой барон ходит вокруг дома, ищет что-то.
Клявы таращат глаза. Как на призраки. Как на пожар.
Первым приходит в себя он. Поблизости никого нет. Пошатываясь, точно пьяный, он идет к жене.
— Ты молчи… бить уж больше не станут…
Она и так молчит. Рот приоткрыт, но губы уже не дрожат. Только по щекам текут слезы. А сквозь кофту сочится кровь и крупными каплями капает на фартук и ноги. Она не слышит, что говорит муж. Ничего не видит. Глаза словно заволокло туманом.
Клява видит все, до мелочи.
Из открытой половины окна вылетает старая коробка, где жена хранит свои шелковые платки и всякие безделицы. Хлопают, не переставая, двери. На дворе собирается все больше солдат. Один держит в руке одеяло с кровати. Другой — старые сапоги Петериса. Третий вышел из клетушки и складывает кожаные вожжи. А вон тот вытащил из устья печи миску с остатками зажаренной к завтраку свинины. Хватает пальцами и большими кусками отправляет в рот.
