ветвистая, все дерево восемнадцать футов в длину, одним словом, не бог весть какое добро. Но скатить его все же надо, не станешь же весь штабель переваливать через эту уродину. Еще наверху повернули его наискось — известное дело, этакие загогулины никогда по-хорошему не катятся, толстый конец тяжелее и забегает вперед, ничуть не заботясь о тонком. Но даже и такого поворота оказалось недостаточно. Как только бревно покатилось, сразу стало ясно, что оно опишет дугу. Мегис подскочил.
— С-сатана, как бы оно нам клеть не…
Язык у него отнялся, в мгновение ока лицо Мегиса стало землисто-серым: в самой середине этой дуги из-за камня старого Марциса показалась белая головка Пострела. У Мартыня ноги подкосились, он склонился, закрыл лицо руками и взревел, как бык, пораженный ножом в самое сердце. Но Мегис, вынужденный смотреть, видел весь этот кошмар. Бревно катилось с бешеной скоростью, с каждой пядью все быстрее — какое там бревно, волчок, очертания которого уже неразличимы, только видно что-то красное, гудящее и мелькающее. Комель уже описал дугу, устремясь на угол клети, в то время как вершина с грохотом наскочила на камень, высоко подпрыгнула, перелетела через камень и ребенка и, глухо бухнув, уткнулась в звено сруба.
Мегис охнул и сел на землю. Когда Мартынь поднял голову, Пострел как раз отвернулся от присмиревшего зловредного бревна и сердито потряс кулаком стоявшим на взгорке мужчинам.
— Вы чего это прямо на клеть пускаете, непутевые?
Кузнец не выдержал, сбежал вниз, схватил мальчика на руки, крепко прижал его, со смехом подкинул, снова поймал, прижался усами к горячей щечке, заглушив этим всхлип. Не привыкший к подобным нежностям, Пострел, упираясь ручонками, стал его отталкивать.
— Батя, ну чего ты душишь меня, пусти!
Мальчонка спрыгнул наземь. Мартынь смахнул со лба пот. Что это с глазами приключилось — ничего не видать; он поднял руку еще раз, и тут с ресницы его упали две большие капли. Ноги у кузнеца подкашивались. Со взгорья спустился Мегис и пнул бревно.
— Эту погань на дрова пустить, в сруб она не годится.
Кузнец, соглашаясь, кивнул головой.
Когда через минуту они втроем поднимались на взгорье, чтобы скатить третье бревно, Мартынь остановился у камня — по иссиня-зернистому излому сверкали золотистые прожилки — и, точно лаская его, провел по нему ладонью. При этом он как-то странно поглядел наверх — отсюда виднелся только старый дуб, но то, что находилось у подножия его, скрывал край холма и буйная поросль вокруг рощи.
Под вечер, когда они обтесывали внизу бревна, произошло новое неожиданное событие. Согнувшись над своей работой, кузнецы даже не заметили, как от имения подъехал верхом Холодкевич. Только когда он, привязав внизу лошадь, подошел к ним и сказал «бог в помощь», они, вздрогнув, разогнулись и поспешно откликнулись на приветствие. Целовать руку Холодкевич никогда не допускал. Когда он тяжело уселся на бревно; Мартынь поспешил предупредить:
— Бревно смолистое, барин, штаны запачкаете.
Барин только устало отмахнулся. Посидел немного, точно погрузившись в свои размышления, затем повел вокруг равнодушным взглядом.
— Новый дом строишь, кузнец?
Кузнец несмело придвинулся к барину.
— Да ведь что ж поделаешь, зимой в клети не проживешь. Вас, барин, дома не было, лиственский приказчик ничего не ведает, потому мы и осмелились без спросу, значит, из леса на взгорке.
Вновь тот же усталый взмах рукой.
— Не мое дело. Я в Сосновом только временный управляющий, и теперь…
Непонятно, что он хотел добавить, видимо, сам забыл, и вот опять замолчал. Не осмеливаясь тревожить его, Мартынь выжидающе вглядывался в Холодкевича. Тот постарел и сдал по сравнению с тем, каким Мартынь видел его в последний раз. Морщины возле уголков рта стали глубже, щеки дряблыми, кожа под подбородком отвисла мешком, сверкающие, улыбающиеся глаза неугомонного бабника потухли — смотрели равнодушно и в то же время как-то испуганно, спина слегка ссутулилась. Только когда он снова повернул голову, Мартынь несмело произнес:
— Да вот еще, этой зимой я кое-что из имения взял, хочу расплатиться. Вайвары сожгли, и нас выгнали в лес…
И вновь вместо ответа тот же бессильный взмах руки.
— Слыхал. Скажешь об этом, когда в Сосновое новые господа заявятся, я тут больше не распоряжаюсь. А землю Вайваров я отдал Кришу, у него теперь добрая хозяйка.
Равнодушные глаза чуть сверкнули, точно он вспомнил что-то приятное. Потом заговорил так откровенно, как никогда еще не разговаривал, несмотря на всю простоту обращения с мужиками.
— Не только в Сосновом, но скоро и в Лиственном не буду распоряжаться. Шульцы возвращаются.
Кузнеца точно холодной водой обдали.
— Неужто правда, барин, что старые господа вернутся?
— И старые господа, и все старое, что было до шведов, а может, еще и почище будет. Опять нас немцам отдали — меня, а особливо вас; несладко вам придется. Об арендной и барщинной плате в талерах да о ваккенбухах и думать забудьте, кнутом господа эти бухи вам на спине распишут, да еще староста палкой добавит. Глупо, ох и глупо сделал ты, кузнец, что пошел воевать против Риги.
Мартынь еле выдавил из себя:
— Откуда же мне было знать, барин? Да и вы ведь не препятствовали.
— А я что, в то время больше твоего знал?! Ну, запретил бы — так разве ж ты меня послушал бы? У тебя ведь был этот пустозвон, этот скудоумный паткуленыш Брюммер. Иное дело, если бы пан Крашевский был в живых, да он тогда уже лежал в могиле.
— Да, пан Крашевский был умный и добрый.
— А что вам его доброта дала? Умный, это верно, но и его ум не помешал бы русскому царю вернуть немецким баронам их имения и все, чего они только ни пожелают. Немцы уже успели приспособиться к новым порядкам — ведь эти порядки сулят им такое райское житье, какого им и не снилось. Насели на Петербург, как вороны на ржаной омет, в Риге все должностные лица подкуплены и подмазаны, правды никому не добиться.
Видимо, он говорил о собственных злоключениях — морщины стали еще глубже, складка на шее отвисла еще ниже. Кузнецу понятнее было выражение барского лица, нежели все его разглагольствования. Он подождал, пока тот снова поднимет глаза, и спросил:
— А вам, барин, неведомо, каким же господам отойдет наше Сосновое?
— Сосновое? Верно, баронессе Шарлотте-Амалии Геттлинг из Атрадзена — более близких родственников у Брюммера нет. Скоро, наверно, увидите ее.
— А добрая она барыня?
Холодкевич поглядел снизу вверх, отчего глаза у него сами собой прищурились. Он усмехнулся.
— Я ее мало знаю. Как она себя покажет в Сосновом, об этом ничего не могу сказать. По правде говоря, побольше строгости вам не помешало бы, очень уж я вас распустил.
Он поднялся, и опять прошла минута, прежде чем он пришел в себя.
— Что-то я еще хотел сказать. Зачем, бишь, я приехал сюда?.. Ах, да! Ступайте-ка оба на несколько дней в Лиственное. У меня хоть и есть кузнец, да одному ему не управиться — у ворот и дверей петли пообломались, на окнах решетки вывалились, словом, работы много. Наведаются новые владельцы — потребуют, чтобы все было в порядке. Дело это не очень спешное, в Риге я слышал, что раньше будущей весны никто не покажется. Приходите, как со своими делами управитесь, ну хоть на той неделе.
— Придем, барин, сделаем все, что требуется.
Мегис подвел коня, Мартынь помог барину забраться в седло. От прежней осанки у Холодкевича и следа не осталось. Уехал он шагом, понурив голову, ни разу не глянув по сторонам. Кузнец проводил его взглядом, вздохнул и вернулся к своим бревнам. Долго стоял он с топором в руке, уставясь, как Холодкевич, в землю. Мегис только поглядывал исподлобья на своего вожака — тут уж он вовсе ничего не понял. Наконец, Мартынь тяжело вздохнул и тряхнул головой.
— Эх! Чему быть, того не миновать! Наше дело жить и работать, работать и жить, вот он — удел
