Директор департамента господин Апман в пальто, с сигарой в зубах стоял в передней, собираясь на какое-то заседание.
Госпожа Апман хотела, не останавливаясь, пробежать мимо, но он, смеясь, схватил ее за рукав.
— Ну, кисонька, зачем так спешить?
Но супруга вырвала руку и так посмотрела на него, что он совершенно растерялся.
— Оставь меня в покое, Дурак! Я тебе не кисонька! У меня есть имя.
Даже неизбалованный ласковым отношением жены господин Апман руками развел.
— Ну, ну…
Госпожа Апман топнула ногой.
— Зови меня по имени!
— Ну… Элла…
— Элла-а… Я тебе не Элла-а-а, раз ты не умеешь заступиться за свою жену… Раз над твоей женой каждый может подшутить и поиздеваться!..
Господин Апман, видавший на своем веку всякие капризы, попытался отделаться шуткой.
— Какая тебя муха укусила? Или, может, трамвай наехал…
Госпожа Апман покраснела как рак.
— Ты считаешь, что твоей жене можно и по щекам надавать. Ты и пальцем не пошевельнешь. Может быть, ты втайне надеешься, что меня когда-нибудь переедет трамвай?
— Элла, что ты говоришь! Кто это тебя так рассердил?
— Рассердил, говоришь? Всего лишь рассердил! И ты осмеливаешься говорить мне это в глаза! Когда меня так оскорбили и осмеяли! Кажется, ты бы должен понять, что, оскорбляя меня, оскорбляют и тебя. Если со мной осмеливаются так поступать, то, значит, плюют и на тебя.
Господин Апман застегнул пальто.
— Никто на меня не плюет. Ты просто-напросто поссорилась со своими приятельницами, отсюда весь этот ералаш. Я замечаю, ты за последнее время стала слишком много нервничать.
— Ах, замечаешь! Значит, ты в последнее время стал мною интересоваться. Весьма лестно. Весьма лестно! Только ты как был дураком — так дураком и остался. Я со своими приятельницами никогда не ссорюсь. Они у меня не такие. С твоими — да! Ты ужасно неразборчив в выборе друзей. Ты не считаешься со своим положением, компрометируешь себя, а заодно и меня.
Господин Апман пожал плечами.
— Ничего не понимаю. Решительно ничего.
— Неужели это еще нужно объяснять! А эти твои Зевальды… И чего только ты покровительствуешь им и выставляешь вперед! Что ты в них нашел? Кому из нас нужно было ходить к ним в гости, поддерживать с ними знакомство, приглашать их в дом — тебе или мне? Мы их из грязи вытащили. А теперь она осмеливается угощать меня шоколадом без сахара, пирожным без сахара… Пирожное! Да разве это пирожное! Какое-то безвкусное месиво! Меня! Разве это не издевательство!
— Не дури, Элла. У нее, по всей вероятности, не хватило сахара. Только и всего.
— И он еще возражает! Будто я ничего не понимаю, будто у меня нет глаз. Будто я не вижу, как она завидует мне, как после каждого моего слова переглядывается со своими подругами. Все это нарочно подстроено, чтобы поиздеваться надо мной, а потом раззвонить по всему городу. Если ты это так оставишь, между нами все кончено. Если завтра этот Зевальд еще будет числиться юрисконсультом департамента — я тебе больше не жена! Я или он — это мое последнее слово!
Сигара господина Апмана то торчала у него во рту, то оказывалась в руке, потом опять во рту. Другой рукой он взял портфель и сунул его под мышку.
— И завтра, и послезавтра, и после-послезавтра Зевальд будет там, где он был. Он нам нужен, и из-за женских капризов я никогда не увольняю. Ты нервничаешь, вот и все. Пойди выспись.
И ушел.
Госпожа Апман топнула ногой и погрозила кулаком. Но все было напрасно — господин Апман уже ушел.
И это называется муж! Ее муж! Над ней издевались, ее высмеяли самым бессовестным образом! Угостили каким-то пойлом, вместо пирожного подсунули подошву… А он! И это называется муж!
Наконец она собрала всю силу воли, взяла себя в руки. Уселась на диван и попыталась разобраться в нахлынувших на нее противоречивых чувствах.
Ей уже давно известно, что для Апмана она ничто. Абсолютно ничто! Другие мужья готовы для своих жен все сделать, а ему жаль даже двух-трех тысяч, которые она должна заплатить за платье или туфельки. Витолинь брал с собой жену в Берлин — чего только они оттуда не привезли! А она? Когда в соседнем комиссионном магазине продавался сервиз за шестнадцать… или когда она прошлой осенью хотела купить каракулевое пальто… Нет, нет — это не человек!
Зверь в образе человека! Идиот! Пальцем не пошевельнет для нее, в то время как другой на его месте вызвал бы на дуэль, в огонь и в воду кинулся бы. Обращается с ней, как с собакой. Директор департамента — подумаешь, важная птица! А в гостях или на балу на него никто и смотреть не хочет. Весь вечер торчит за картами, вечно сигара в зубах. Все усы никотином провоняли… И бородавка над глазом… Фи!
Госпожа Апман старалась успокоиться, но чем больше она думала, тем сильнее в ней нарастали гнев и отвращение ко всему свету. Госпожу Зевальд и связанное с ней происшествие она постепенно забыла. Ее мысли вертелись только вокруг этого деспота и мучителя. Он казался ей все более невыносимым и ненавистным. Фантазия ее лихорадочно работала, отыскивая способ, как ему отомстить.
Да, теперь она знает… Она, правда, не хотела бы… Она была верной женой. Но если он сам наталкивает на это! Если он сам вынуждает ее… Глаза госпожи Апман грозно сверкнули, но потом, под влиянием нахлынувших на нее новых чувств, заволоклись влагой. Она переоделась, поправила волосы и некоторое время бесцельно постояла у зеркала. Идиот! Не мог оценить такую жену! Ну, ничего, ничего — найдутся другие, они оценят.
Вон на стене висит увеличенная фотография известного поэта Аудзеспудура. Не было еще такого случая, чтобы при ее появлении в ложе он не заметил ее, не вскочил и не поклонился… А эти розы на столе. Это, конечно, прислал сегодня студент Микельсон… Микельсон… Как он целует руку… А как танцует полонез…
Госпожа Апман придвинула к себе букет, обняла его обеими руками, погрузила лицо в цветы. Это она однажды видела в кинематографе — ужасно красиво… Щеки у нее горели, глаза блестели.
Звонок… Она знает, кто это. Госпожа Апман прилегла на кушетку. Она ведь немного утомилась и не может выйти навстречу. Пусть горничная пригласит его прямо сюда.
Вошел Микельсон, еще более возбужденный, чем обычно, в шиллеровском воротничке, темных в светлую полоску брюках, сжимая в руке корпорантскую шапочку… Щелкнул каблуками, низко поклонился и тут же выпрямился.
— Мадам… Вы нездоровы?
Госпожа Апман устало улыбнулась и грациозно откинула голову.
— Ничего… Немного утомилась.
И протянула левую руку, чуть выгнув ее для поцелуя.
Микельсон скомкал шапочку и сунул ее в карман. Опустился рядом на пуф. Одно колено его касалось ковра. Сам он весь как-то выгнулся и подался вперед — словно собирался дотянуться до противоположного берега Даугавы.
Поцеловал руку и хотел было выпустить. Но почувствовал, что ее не собираются отнимать. Тогда он поцеловал еще раз — немного повыше. А потом, осмелев, на самом сгибе. И только после этого руку отняли.
— Господин Микельсон. Не злоупотребляйте моей усталостью.
Но это вовсе не было сказано всерьез. Микельсон это отлично понял.
— Ваша усталость, мадам, придает бодрость и силу… Она подобна источнику вечной жизни.
Госпожа Апман засмеялась, но не очень громко.
— Почему вы не поэт?
— О, что вы! Жизнь тоже поэзия, самая прекрасная поэзия. Ее нужно прожить, как поэму.
Госпожа Апман томно вздохнула.
