— Хорошо ли погрелись, ваше высокородие?
Офицер, замедляя шаг, оборачивается, чтобы прикрикнуть на него. По глубоким морщинам на лбу и синеватым кругам под глазами можно прочесть сквозь вымученную улыбку на лице Гайлена все, что он пережил за эти часы. Это уже не тот человек, которого везли сюда. На десять лет состарился, виски поседели.
Офицеру становится не по себе.
— Видите, чего вы добились своим безумием. Вы думаете, нам приятно жечь и разрушать. Но если вас иначе не образумишь.
— А вы не стесняйтесь, жгите, — улыбается Гайлен, и улыбка эта способна пронять даже камень. — Придет время, мы соберем эти угольки. Если не мы, то наши дети.
Офицер на мгновение застывает. Очевидно, он ничего не понимает и, пожав плечами, отходит.
— Чудной народ, черт его побери…
Солдаты устали. Им надоело бегать и орать во всю глотку, чтобы сквозь шум пожара и рев скота услышать друг друга. Они собираются возле коней, вытирая вспотевшие лбы. Став в кружок, разговаривают с офицером.
«Вот сейчас… — думает Гайлен. — Усадьбу сожгли, а теперь самого… как обычно». При всем его самообладании и закаленной воле мороз пробегает по спине. Как цепок и живуч инстинкт самосохранения!
— Лезь в сани, скотина! — гаркает барон. Он взгромоздился на коня и размахивает плеткой над головой Гайлена.
Уезжают.
Шум пожара постепенно отдаляется. Странная, мертвая тишина окружает их в поле. По снегу еще пляшут багряные пятна. Кустарник и одинокая береза бросают на дорогу причудливые фиолетовые тени. Опушка леса кажется невиданно коричневой. И повсюду вокруг еще трепещут розовые отблески.
Поравнявшись с усадьбой Подниека, они замечают, что несколько человек бегут вдоль забора и исчезают в открытых дверях дома. Выходили любоваться на необыкновенное зрелище.
Алый отсвет все еще мелькает на снегу, отражаясь на низких, темных, сгрудившихся облаках. Шум пожара уже почти не слышен. Но у Гайлена все еще в ушах гудит, а перед глазами кошмарное видение пережитого, которое так и останется навсегда в памяти, как высеченное на камне.
Конвоиры разделяются. Гайлен с тремя драгунами сворачивают к станции. Остальные уезжают по прежней дороге в сторону имения. Впереди виднеется подниековский кустарник.
«Там…» — решает Гайлен. Почему же их только трое? Уверены ли они, что трех пуль будет достаточно? А если не попадут с первого раза? Усталый измученный мозг лихорадочно рисует предстоящие муки.
Но вот и кустарник проехали. Дальше ровное поле до самой станции. На протяжении версты им попадаются три усадьбы у дороги. От пожарища светло, как днем.
Гайлен недоуменно поворачивает голову к ближайшему — самому молодому солдату, который весь день охранял его.
— Куда вы меня везете? Вам же удобнее было стрелять в меня там, в кустах.
Тот, смеясь, мотает головой.
— Разве не знаешь? На станцию едем. Тебя повезут в Ригу, в центральную тюрьму.
— Судить будут… — Камень свалился с души. Он не ведает, что ждет его там. Может быть, те же муки, а под конец пуля. И все-таки это кажется ему огромным счастьем, почти освобождением. Лишь бы подальше от подвалов имения — от крови, стонов и судорог умирающих. От пьяных драгун и барона. От жутких сумрачных дней и кошмаров ночных пожарищ…
Звонкой струной отзывается неистребимый, подлый инстинкт самосохранения. Впервые за много дней незатуманенными глазами глядит он вокруг.
Слышен свисток паровоза. Поезд, пыхтя, подходит к станции.
Впервые за все эти страшные дни Гайлен поднимает руку и проводит рукавом по глазам.
Поеживаясь в полушубке, молоденький солдат с винтовкой через плечо шагает возле подвалов замка.
С Даугавы свирепо дует ветер, обжигает щеки и леденит ноги. Солдатик рукавицей трет лицо и постукивает обутыми в валенки ногами. Никак невозможно согреться.
Иногда он доходит до берега и глядит, как вдали из-за холма поднимается зарево от горящих усадеб. Оно ширится, растет, и кажется, будто весь холм объят пламенем. Кругом светло — светлее, чем в самую лунную ночь. Ледяные глыбы на Даугаве кажутся розоватыми. На курземском берегу мерцавшие до сих пор из-за леса огоньки бледнеют и почти исчезают.
Солдатик покачивает головой и начинает отходить от своего поста дальше, чем дозволено. Он спускается вниз, до угла кухни, потом, печатая шаг за шагом, медленно вновь поднимается на горку. Кровь начинает пульсировать быстрее, и тепло разливается по телу. Проходя мимо, он мельком заглядывает в окна подвала. Изнутри они покрыты толстым слоем льда — как затянутые синеватой пеленой глаза слепцов. Изредка кто-нибудь из сидящих внутри, прикуривая, зажигает спичку. Огонь мелькнет в окне, и тотчас же погаснет. Следить тут незачем. Решетки сделаны прочно. Голыми руками их с места не сдвинешь.
Расхаживая так, солдат, словно в полудреме, погружается в воспоминания. В далекой родной Воронежской губернии все иначе, и лучше и приятней, чем в этой постылой стране с чужим, непонятным ему несчастным народом. Кажется, там он и не мерз никогда так, как здесь. Ветер там мягче, небо всегда в звездах, да и ночи не такие длинные.
Спустившись до кухни и поворачиваясь кругом, он слышит шаги. Должно быть, во дворе. Там часто ходят из дома управляющего в канцелярию. Он взбирается наверх, останавливается на берегу и, поглядев на пожар за холмом, идет назад. Странные люди… Их дома жгут. Самих лупят, как скотину, сажают в подвал. А они… Дальше он не знает, что думать. Только он недоволен ими. Жалко, досадно за них и за себя…
Внизу он опять слышит шаги. Теперь уже отчетливей и ближе. Кажется, со стороны Даугавы… Он быстро спешит назад и, наклонившись, начинает всматриваться.
На откос падает тень. Двойная — от холма и от стен замка. Свет пожара сюда не доходит. И все же можно разглядеть какое-то движение. Солдат осторожно снимает винтовку с плеча и, держа наготове, напряженно вглядывается.
Теперь ясно видать… По заснеженной, скользкой тропинке кто-то карабкается вверх по крутому откосу, цепляясь за кусты.
— Кто идет? — окликает он. Губы замерзли, и окрик не звучит грозно и внушительно, как полагается. Идущий что-то бормочет в ответ и машет рукой. Солдат стоит с поднятой винтовкой, не зная, что делать.
На фоне багрового зарева появляется одетая в полушубок и укутанная в шерстяной платок фигурка. Женщина. Останавливается, машет рукой и, когда солдат подходит к самому откосу, карабкается выше. Хрупкая, озябшая девушка с небольшим узелком в руке.
— Куда ты идешь? — сердито ворчит солдат. — Не знаешь разве, что к замку запрещено подходить ближе чем на пятьсот шагов? Я бы мог тебя застрелить.
— Не стреляй, миленький, — слышит он тоненький, робкий, простуженный голос. — Я ничего… Только братцу несу одеться потеплее. В подвале небось холодно…
«Братцу…» Не его ли это сестра — оттуда, из Воронежской губернии. У него почти такая же была. Может, теперь подросла. Два года, как он ее не видал. Да нет. Что он, ошалел! Эта и говорит совсем по- чужому и к земле жмется, словно испуганный птенец. Он уже не сердится. Винтовка незаметно опускается к ноге.
— Брат… В подвале? Ну и что? Нельзя, говорят тебе. Строго воспрещено, — поучает он по привычке. — Мне самому попадет.
— Дозволь, голубчик. Я ведь ничего. Белье теплое хочу передать. Ему там так холодно…
— Нельзя, нельзя, милая… — возражает он, но так нерешительно, что девушка, совсем расхрабрившись, вылезает наверх.
