отцами и матерями. Кровью ваших братьев залиты все дороги вокруг. А вы? Надеваете выстиранные блузки, чтобы убийцам было обо что вытереть окровавленные руки. Открыто, хуже, чем уличные девки, бегаете вы за ними, пусть, мол, забудутся после чудовищных зверств…
Альма стоит, сгорбившись, закрыв лицо ладонями.
— Казните нас… — шепчет она.
— Казните… Пуля революционера слишком чиста для вас, и вы не достойны ее… Почему же ты не защищаешься? Скажи, что я лгу. Скажи, что вас несправедливо оклеветали, что вы все те же прекрасные девушки, о которых сложил народ песни. — С нескрываемым отвращением глядит он на эту поникшую фигуру. — Неужели ради таких мы боремся, рискуем жизнью, скрываемся в лесах, словно дикие звери. Будь вы постарше, можно было бы подумать: барские прихлебатели. Тогда понятно было бы, что яд у вас в крови. Что ж, когда нарыв на теле народа лопается, весь гной выходит наружу… Но ведь вы скорее зеленые ростки, растоптанные грубым сапогом…
Она отнимает руки. Ее мокрое от слез лицо искажено гримасой боли.
— Грубым сапогом — верно. Ты, Робежниек, не кори нас так. Думаешь, легко под этим… тяжелым сапогом?
— Не знаю. Вы же сами позволяете топтать себя! Я слышал, что бывают рабы, отравленные неволей. Они и жить не могут без кнута. Вы очень похожи на них.
— Ты несправедлив, Робежниек. Мы же сквозь землю готовы провалиться. Я давно бы что-нибудь сделала с собой, да воли не хватает… Трусиха я. Невыразимо, гадко труслива… Как раз об этом я задумалась, когда ты подошел. Он… Акот… не был моим женихом… Ах, ведь оба мы были еще совсем молоды… Разве мы думали когда… Встречались иногда, переписывались. Перечитывая его письма, я понимаю, вижу, какая у него была чистая душа, какой был человек. Какого друга… какого друга я потеряла… Что от меня осталось! Куда мне теперь деваться?..
— Почему же ты не поехала с драгунами в Тукум, как другие? — Мартынь не чувствует ни малейшего сострадания к этой надломленной девушке.
— Не насмехайся, Робежниек! Жизнь для меня и так слишком тяжка. А вы ведь считаете себя защитниками всех несчастных.
— Не всех, тут ты ошибаешься. Мы отлично понимаем, что и фон Гаммер и барон Вольф могут иногда почувствовать себя несчастными. Скажем, после кровавого пиршества и шампанского, когда нестерпимо болит голова и дикие кошмары преследуют их средь бела дня. Таких нам не жаль. И подобных им мы не жалеем. У тебя вот тоже наступило такое же похмелье после кутежей и разгула… Может, оно продержится и дольше, чем день или два. Однако со временем пройдет. Я уверен. Ты снова будешь плясать. Если не подвернется драгун, пойдешь с матросом. Это у вас в крови, и тут никто помочь не может.
Больно, неприятно видеть перед собой молодую девушку со старчески сморщенным лбом.
— Нет, Робежниек, не в натуре у нас… Как странно: сначала я сама так думала… Похмелье — вот это верно сказано. Сначала с веревкой на чердак бегала… Шаталась по берегу Даугавы и проклинала свою трусость. Не хватило решимости броситься в прорубь и покончить сразу со всем. Даже растоптанная сапогом трава хочет жить. Какой грязной и гадкой казалась я сама себе. Противно мне было на себя глядеть. Сама себя страшилась, думала: неужели это въелось в меня? «Если ты могла вчера, — думала я, — кто поручится, что не сможешь завтра и послезавтра…» Потом я начала понимать, все-таки не так… Как я жила прежде: как птичка на верхушке березы. Ни о чем не думала. Но вот настали жуткие времена… С пожарами, кровью, всякими ужасами… И я почувствовала себя так, будто земля уходит из-под ног, а ветер несет меня, как былинку, и не за что ухватиться… Теперь уже прошло. И кажется мне, будто я сразу постарела еще на девятнадцать лет.
— И мне кажется так, — говорит Мартынь, впервые взглянув на нее повнимательнее. — Ты сама все это надумала?
Альма не поняла вопроса.
— Кто бы стал думать за меня?
— Да. А мне показалось… Может, у тебя есть подруга постарше?
Девушка словно расцвела.
— Подруга не подруга, а хорошая знакомая. Анна Штейнберг. Знаешь ее? Мы теперь по соседству живем.
— Анна? Значит, от нее ты узнала про Акота. Ну, раз она тебе доверяет, значит, ты не из худших… Пока она тебя еще терпит, держись за нее. Она может вывести тебя на дорогу.
— Женщина женщину лучше понимает.
— Положим, разгадать такого сфинкса не мудрено и мужчине, — усмехается Мартынь. — Уходи-ка ты лучше от Подниеков, если можешь.
— Я и сама вижу, что житья там не будет. Хозяйке никак не угодишь. После отъезда драгун ходит надутая, злая… — Очевидно, вспомнив о чем-то, Альма запинается и краснеет. — И барон к ним повадился.
— Этот чего ищет?
— Не знаю, какие-то у них все дела. Вечно пьяный, еле на ногах держится. Беседуют с хозяином и выпивают. Хозяин с хозяйкой теперь каждую неделю ездят в Ригу, в суд. Я одна должна управляться со всем их большим хозяйством. Не привыкла я. А тут барон иногда заезжает, когда их дома нет…
Она вновь умолкает и пугливо, исподлобья, поглядывает на Мартыня.
Мартынь стоит мрачный, серый, точно камень.
— С бароном мне надо бы еще разок встретиться, прежде чем мы уйдем отсюда. Старые счеты свести…
Он протягивает Альме руку. Та хватает ее, как невесть какой дар, и долго держит в своей.
Мартыню становится жаль это бедное существо. Она ведь совсем еще дитя.
— Будь здорова и голову не вешай. Не бывает несчастий, из которых не было бы выхода. Девятнадцать лет — такой возраст, когда все еще впереди. Даже то, что кажется потерянным. И держись Анны…
Альма бредет домой по болоту.
Странно. Столько горького, злого сказал ей Мартынь Робежниек. Будто хлестал ее заскорузлой ладонью по лицу. Так больно было, а она словно жаждала боли и с какой-то необыкновенной радостью принимала наказанье. Альма сама не раз уже говорила себе то же, что она от него услышала, и, мучаясь угрызениями совести, считала, что ни один порядочный мужчина больше на нее не взглянет. К Акоту она посмела прийти лишь на могилу… Поговорил с ней только что Мартынь Робежниек. Опасный, прославленный, умный Мартынь, которого теперь все проклинают. Стыдил ее, упрекал, но не об этом сейчас хочется думать. Ведь под конец он даже утешал ее. Умный, добрый Мартынь! Ободрял, как Анна Штейнберг. Ей казалось, что Анна говорит только так, чтобы успокоить ее. Чтобы она ничего не сделала над собой. А ей нужно было услышать мнение мужчины. И теперь оно у нее есть — теперь есть!
В свои девятнадцать лет она в сущности ребенок. Последнее время сознание страшной вины висело у нее на шее, как тяжелый жернов. Выслушав сейчас суровые слова, она почувствовала облегчение и может уже оглядеться вокруг: нет ли где-нибудь в жизни и для нее чего-то светлого, вроде вон того голубого просвета в тучах.
Но она не позволяет себе долго тешиться надеждами. Она ведь не ребенок. Как состарили ее последние жуткие полгода. И спокойствие улетучивается столь же быстро, как затянуло голубой просвет на небе.
Что пользы от утешений, если сама чувствуешь себя невыносимо гадкой. Навязчивые воспоминания о недавно пережитом преследуют, как кошмар. Мучительные думы, не давая как следует поднять голову, вновь тянут в омут. Неокрепшая натура не в состоянии сохранить равновесие в этом водовороте тяжких переживаний.
Переступив порог дома Подниека, Альма натыкается на Зетыню.
— Где ты шляешься? — набрасывается на нее хозяйка. — Можно подумать, что твоя Анна живет на краю света, — целыми днями пропадаешь. Ты мне шататься в будни брось. Таскайся по воскресеньям или ночью. У меня гости, а помочь некому.
Сегодня как раз гостей немного. Владелец двух усадеб и ветряной мельницы Скалдер, полукрестьянин,
