— Ни в коем случае! Никаких извинений быть не может, — сказал Тихомиров. — Мой пост доверен мне не Бултыхом. Он доверен мне партией. И не ему давать оценку моей работе.
Он трагически помолчал и продожил:
— Может быть, я работаю плохо. Может быть, репертуар, который я засылаю на эстраду, слишком строг. Но пока никто еще ни в пошлости, ни в политических отклонениях, ни в критиканстве нас не обвинял. Так или иначе, выходку Бултыха я считаю оскорблением, дерзостным хулиганством, за которое он должен понести ответ. Мало того, наказание его должно послужить уроком другим хунвейбинам[1] и кляузникам, возомнившим себя вершителями судеб.
Была долгая-предолгая пауза, во время которой я делал выводы.
— Что вы скажете, Бултых? — обратился ко мне Северьянцев.
— Я совершенно согласен с Афанасием Сергеевичем. Никаких извинений быть не может! Пусть все решит суд.
Заседание суда было назначено на 22-е число на три часа.
Из дверей я полетел к бабушке докладывать обстановку.
— Ну, что ты скажешь?
— Ничего. Раз ты стал хунвейбином, дело приобретает политическую окраску.
— А что это значит?
— Опять же ничего. Просто нужно обратиться к специалисту. То есть к твоему Штирлицу.
И верно! Как же я сам позабыл? Я сразу же позвонил по телефону своему секретному боссу и попросил срочного свидания. Будем с ним вечером кататься на машине по городу и просчитывать варианты.
По-моему, у каждого человека должен быть свой секретный босс. Босс — счетно-решающее устройство. Со своим я на одном заводе познакомился. Он там лекцию читал в устном журнале о политическом равновесии сил во всем мире и у нас. А я выступал после него. И еще дурака валял за сценой, всех пародировал, смешил, чем ему сильно понравился.
Он — большой начальник в Гостелерадио. У него кабинет, секретарша, машина, и держится он солидно. Но что-то осталось в нем от человека, воспитанного улицей. И относится он к своему номенклатурному положению с чрезвычайной иронией.
Однажды на трассе, посыпанной свежим гравием, я сцепился с кагебешником Поляковым. Он просто внаглую подрезал всех, обгонял, выезжая на встречную полосу. И пулеметом бил гравием по окнам.
Я тогда включил фары и гудок и прилепился к нему на своих «Жигулях». Пять минут он это терпел. Потом выскочил из машины и сунул мне в лицо свое удостоверение.
Пришлось отцепиться.
Но мальчик был непростой. На ближайшем посту ГАИ он сообщил, что это я, а не он, хулиганил. И еще добавил там, что не только он служит в КГБ, но и его папа Поляков — генерал КГБ.
Я тогда решил написать письмо в партком Комитета об этом инциденте и о хамстве кагебешника.
Письмо кончалось так: «Прошу намекнуть этому Полякову, а заодно и его отцу-генералу, что звание офицера КГБ обязывает человека быть в десять раз вежливее простого жителя страны».
Мой Штирлиц пытался меня отговорить:
— Такое письмо ничего тебе, кроме неприятностей, не принесет. Оно и просто опасное. Ну, да ладно. Ты все равно по-своему сделаешь. Тогда пошли копию в партком КГБ. Это тебя обезопасит.
Через несколько лет я понял, что, может быть, он спас меня таким советом. Генералы КГБ — это не армейские генералы. У них и мораль кагебешная, то есть никакая. А возможности огромные.
Так или иначе, мой секретный босс любит играть в мои игры, учит меня. А потом по результатам смотрит — толково или бестолково мне советовал. И ему практика политической деятельности, и мне польза. И вообще, он ко мне уже привык и даже, кажется, без меня скучает.
Я ему позвонил:
— Здравствуйте. Нам с вами необходимо встретиться. По крайней мере, так считает народ. Если у вас все в порядке.
— Народ — это вы?
— Нет. Это я и бабушка.
— Что-нибудь важное?
— Боюсь, что да.
— Ладно. До вечера. Только позвоните мне для контроля.
Вечер. Звонок для контроля. И вот подъезжает машина.
— Садись, — сказал босс и открыл мне дверцу. — Поехали, Володя.
Машина побрела по вечернему городу. Володя, кучерявый шофер-хулиган, одним глазом на дорогу смотрел, другим на меня косился.
— Ну, — спросил босс, — во что мы соизволили влипнуть?
Я рассказал. Толково и коротко.
— Более чем занятно, — откомментировал он. — Но в этот раз, кажется, Иван Николаевич, тебе крышка. Если вы выкрутитесь, молодой человек, я буду удивлен.
Тут я психанул:
— Что, уже ни одного честного дела сделать нельзя, чтобы тебя за идиота не считали?
Пауза.
— Да только я все равно выиграю! Пауза.
— Я в этом не уверен. Понимаешь, ты никак не можешь оценить среду, в которой ты живешь. А она очень, просто чрезвычайно косная. Вот представь себе, что какой-то великий начальник даст тебе весь цирк под управление. Тебе кажется, что все пойдет по-новому. Ты сделаешь шикарные программы европейского уровня. Привлечешь лучших юмористов, актеров, укротителей. Правильно?
— Правильно.
— И начнется новая жизнь. Которая, может быть, повлияет на другие цирки и эстрады. Так?
— Так.
— Так вот запомни — после первого же представления от зрителей пойдут возмущенные письма в ЦК. «Не надо нам такой новизны», «Нам не нужны бессодержательные программы», «Где патриотизм и любовь к Родине?»
— Насчет нового цирка не знаю, а в моем случае что-то может получиться.
— А вдруг? Смешной ты юноша! Ладно, расскажи нам с Володей что-нибудь веселое. А то мы с ним измучились. Он в машине, я в аппарате государственном. Расскажи, как тебя когда-нибудь куда-нибудь не туда занесло. А потом поразмышляем.
Что верно, то верно. Именно несет меня всегда. Но, что удивительно, несет меня всегда не по течению, а против. Вот вам, пожалуйста, типичная и яркая история.
ГЛАВА N + 13
(Выговор за шутовство в государственном учреждении города Чистоомута)
Наш завод был завод опытный. Он осваивал новые автопилоты, налаживал технологический процесс, а потом передавал на другие заводы для серийного производства. И всю дорогу наши на этих заводах целыми командами крутились.
Дмитриев часто ездил и меня с собой брал. Как инженера и сборщика. Я был очень для него удобным. И собирать приборы мог своими руками, и чертежи читал. И вот оказался я как-то в городе Чистоомуте. В командировке.
Иду я по улице. Вижу: рыбный магазин. Ну, нечего мне делать в рыбном магазине! Живу я в гостинице, кормлюсь в ресторане, задаром мне этой трески не надо или хека.
А все-таки несет меня туда. Захожу.
Смотрю — селедка продается. Прекраснейшая селедка! Один человек ее покупает. И говорит:
— Заверните, пожалуйста!
