ограничиваются.
– В этот раз пошлем казну, и большую, – сказал Годунов. – И вот почему. Нас сейчас литовцы не пугают. После смерти Батория они не страшны. И шведы, слава Богу, замолкли. А вот турский султан самый наш первый враг. И надо бы кесарю деньги послать. Проку особого, я думаю, не будет. Но и казне без дела лежать незачем. Пусть работает. Хоть раз покажем немцам, что при случае мы можем их рать содержать. Другие сразу заискивать перед нами начнут, забегать вперед и в глаза заглядывать.
– Почему это? Отчего вдруг?
– А оттого! Узнают, что австрийскому кесарю денег дали, будут думать, что и им дадим. Много больше на стороне выиграем. И послать надо не деньгами, а так, чтобы как можно больше слухов по Европе расползлось: дорогими товарами, мехами!
Годунов встал из-за стола и, слегка прихрамывая, обошел комнату.
– Вот что, Степан Васильевич, готовь бумагу о посылке большой меховой казны в Австрию, – приказал он. – И пусть повезут ее Власьев дьяк и дворянин Вельяминов Петр.
– Этот-то зачем? – спросил казначей про Вельяминова.
– Пусть. Для солидности: глуп, но зело дороден зато!
Весной, в апреле девяносто пятого, посланы были к кесарю думный дворянин Вельяминов и дьяк Власьев. Они повезли соболей, куниц, лисиц, много белки, бобров, волков и лосиных кож на десяти возах.
Месяц май, года 95-го
Государеву конюшему и ближнему великому боярину, наместнику царств Казанского и Астраханского Борису Федоровичу Годунову от рабов Божиих послов государевых дьяка Афанасия Власьева и дворянина Петра Вельяминова
Сказываем, что, приехавши в Прагу, где живет кесарь австрийский Рудольф, мы потребовали, чтобы нам указали место, где разложить меха.
Нам дали на дворе у кесаря двадцать палат, где мы смогли разложить куниц, лисиц, волчьи шкуры и лосиные кожи с соболями.
Белку мы клали коробами плетеными берестяными.
Когда все было изготовлено, император с ближними людьми сам пришел смотреть государеву посылку.
Кесарь государеву вспоможению вельми обрадовался и удивлялся, как такая великая казна собрана. Говорил, что прежние цесари и советники их никогда такой большой казны, таких дорогих соболей и лисиц не видывали.
Нас расспрашивали, где такие звери водятся, в каком государстве.
Мы им отвечали, что и в государевом царя Федора государстве в Конде и Печоре, в Угре и в Сибирском царстве близ Оби великой от Москвы больше 5000 верст.
На другой день цесаревы советники присылали к нам людей с просьбой, чтоб мы положили цену нашего государя подаркам: как их продать?
Мы, рабы Божий, отказали со словами: «Мы присланы к цесарскому величеству с дружелюбным делом, с государевой помощью, а не для того, чтобы оценивать государеву казну. Оценивать мы не привыкли, этого дела не знаем».
После цесаревы люди нам сказывали, что цесарь велел оценить присылку пражским купцам и те оценили ее в 400 000 рублей.
А трем сортам лучших соболей цены не положили, не умели по их дороговизне.
На этом писание заканчиваем, потому как уходит оказия. Большое и подробное письмо с докладом государю вышлем с нашим государевым человеком в ближайшее время.
Долгое время хозяина в Пишалине на Никольском не было. Занятия у Симеона и «Дмитрия» шли полным ходом. Мальчик был благодатным материалом. Все его интересовало, все он хотел делать сам. Он быстро постигал фехтование, верховую езду, языки, географию, историю Рима и Греции.
По Библии с ним занимался сельский священник. В одном только у них с учителем были разногласия: мальчик рвался к ровесникам, деревенским ребятам, а Симеон его ото всех отгораживал.
Любой друг, любой будущий наперсник – это опасность расколоться, предать. Царевич Димитрий был заранее обречен на бездружество, на одиночество.
Осенью приехал Нагой. Привез царский крест. Крест был невиданной тончайшей работы. С первого взгляда было видно, что крест этот, безусловно, царский.
«Царевичу» его, конечно, не показали.
– Ну, как там мальчик? – спросил Симеон о настоящем царевиче.
– Жив. Злой растет, замкнулся, – ответил Нагой. Потом добавил: – Не прав я, зря я тебе это говорю. А правильно то, что он в дороге умер.
– Зачем, Афанасий Федорович, ты меня за дурака держишь? – рассердился доктор. – Давай на равных разговаривать!
– Не за дурака я тебя, доктор, держу, а голову твою хочу сохранить. В Литве он!
Больше на тему настоящего Дмитрия разговора не было. А через день Афанасий Нагой сказал:
– Готовься, доктор, в путешествие. Того гляди, царь Федор помрет, тогда все границы закроют. А наш рыцарь должен быть светским человеком.
Это была приятная новость. Симеон уже стал скучать по дорогим гостиницам, хорошему вину, умным беседам. Он просто забыл, как выглядят хорошенькие женщины.
Во всем мире женщины перетягивают талию так, чтобы утончить ее и подчеркнуть грудь. Русиянки же придумали совсем нелепую одежду. Они перевязывали себя платками над грудью, в результате чего самая хорошенькая сельская красотка выглядела нелепым ходячим перевязанным снопом.
Доктор с Афанасием долго разрабатывали план путешествия.
Сначала решено было двигаться на север на Белое море. Потом кораблем в Литву. Останавливаться решено было в монастырях. У Афанасия на этот счет была заготовлена особая государева бумага.
Потом через Польшу в Москву. Но ненадолго, чтобы не светиться, но Москву узнать. Посмотреть на Кремль, на главные монастыри. После этого обратно в Пишали#ну.
Еще решено было, что с ними поедут Юрий Копнин и Жук.
И очень скоро потрепанная колымага доктора с мальчиком между двумя кучерами наверху и доктором Симеоном внутри под крики дворни, лай собак и вопли деревенских петухов поплыла в свой первый, пока еще не кровавый путь.
В Москве был разгар лета.
Утка, цапли и лебеди становились на крыло, и над золотыми куполами Кремля то и дело проносились чирки и крупные утки. Приближалось самое время для соколиной охоты.
Правитель Годунов почувствовал необычный прилив сил.
Он знал, что сегодня в заповедных лугах у Озерковской слободы, да и по всей реке, идет отбор ловчих птиц. Соколов, кречетов, ястребов в большом количестве вынесли на реку, к густым камышовым зарослям и водяным кустам.
Место было царское, охота всем другим, даже князьям и боярам, была запрещена. И дичи водилось огромное количество.
Многочисленные слуги ловчих выгоняли птицу на крыло, и ловчие, выбрав удачное время для битья дичи, пускали соколов в полет. Надо было рассчитать так, чтобы цаплю или лебедя сбили над ровной землей и не приходилось вплавь вылавливать ее из воды.
Дичь подавалась к царскому столу.
Борис Федорович с двумя слугами и иностранцем Джильсом Флетчером – английским послом в Русии – вышел из задних ворот Кремля и по берегу пошел в сторону лова.
Они любовались берегами, зеленью, солнцем, азартом ловчих и вели беседу.
То и дело было видно, как взлетает с воды утка, устремляется вдоль реки спасаться, и как сверху камнем на нее падает сокол. На более крупную птицу, на цаплю или журавля, выпускали ястреба.
Азарт охватывал всех.
– Летит! Летит! Летит! – кричали слуги, руками показывая направление полета утки.
