Василисы не было видно, и он сказал себе: а почему она обязательно должна прийти на вокзал, ведь у нее занятия… Пожалуй, надо оставить в камере хранения вещи, а то она сразу подумает, что явился к ней с постоем, и получится неудобно… Он так стиснул зубы, что сплющилась и сломалась в губах немецкая сигарета.
«Эх, и друзей никого не осталось… Только Юрий где-то в Москве. Можно его поискать…»
Он спрыгнул на перрон, прощально махнул попутчикам и не спеша пошел к вокзалу. Спросил у милиционера, где можно оставить вещи. Тот вытянулся по-военному, откозырял:
– Прямо и направо. Откуда, товарищ капитан? Не из Берлина будете?
– Нет, из Венгрии.
– А я из Германии. Месяц, как дома.
Дьяконский кивнул ему и отправился дальше. Возле часов чуть замедлил шаги. Девушки с цветами все еще стояли тут, смеясь и разговаривая.
Захотелось курить. Вытащив из кармана пачку, он щелчком выбросил сигарету, на ходу высек зажигалкой огонь и вдруг вздрогнул от тихого, неуверенного голоса:
– Витя, ты?!
Василиса снимала комнату на окраине города. Это даже была не комната, а пристроенный к дому сарайчик с одним окошком. Но догадливая хозяйка утеплила его, поставила печку-времянку и сдавала студентам. Раньше Василиса жила тут с подругой, но, когда пришла телеграмма от Виктора, подруга без лишних слов перебралась в соседний дом.
Дьяконскому новое пристанище показалось замечательным. Было чисто, уютно, на некрашеных досках пола лежала пестрая веселая дорожка. И очень хорошо пахло мятой.
А главное – они были вдвоем, никто не мешал им. Он сразу почувствовал себя здесь хозяином, говорил громко, раскладывал свои вещи, чувствуя, что это очень нравится Василисе. Она следила за ним восторженными глазами, подходила к нему и осторожно, стесняясь, трогала его руку, будто хотела убедиться, что все происходит наяву.
Посреди комнатки стоял маленький учительский столик под белой скатертью, и на нем уже была готова закуска: квашеная капуста и огурцы. Василиса сбегала куда-то, принесла сковородку с жареной картошкой и другую, поменьше, с жареными грибами. И даже маленький графинчик с отбитым краем переставила с подоконника.
– Вот без этого вполне можно было бы обойтись, – засмеялся Виктор. – Я не особый сторонник.
– Нельзя, – серьезно ответила она. – Так положено человека с войны встречать. Мне отец специально прислал.
И еще она поставила красивую четырехгранную баночку с американской колбасой, но не знала, как открыть ее. На банке была дата: «43 год». Виктор подумал: может быть, Василиса, сама оставаясь голодной, все это время хранила банку до встречи, для праздничного стола…
Время давно уже перевалило за полночь, а они все еще лежали без сна на узкой железной кровати, два самых близких человека, принесших друг другу свою любовь, верность и чистоту.
Виктору захотелось пить, она подала ему кружку. Склонилась над ним, высокая, гибкая, и он вдруг увидел на домотканом полотне ночной рубашки голубые васильки, такие знакомые ему, только чуть-чуть побледневшие, выцветшие. Эти васильки были на ее платье, когда он пошел с друзьями на базар и впервые встретился с девушкой.
Василиса засмеялась, услышав его вопрос.
– Я так и знала, что ты вспомнишь. Я сшила рубашку из того платья и хранила ее. От первой нашей встречи до первой ноченьки…
Они заговорили о будущем. Василиса заявила, что ему надо поехать на месяц в Стоялово, пожить там, отдохнуть, а потом думать об учебе. Или же сразу, не теряя времени, идти в институт: кое-где есть недобор и мужчин принимают охотно.
– Нет, – возразил Виктор. – Прежде всего мне нужно как-то укорениться на новом месте. Я начну работать. Надеюсь, в должности военрука мне не откажут. Сейчас у меня задача присмотреться, что к чему. В армии я не остался, а все другое мне пока безразлично. Я должен выбрать новую профессию. Может быть, займусь географией, может, стану геологом или хирургом. Специальность должна нравиться, правда?
Василиса ничего не сказала в ответ, и он тоже умолк, обняв ее, ощущая прилив спокойствия и уверенности. Их двое, они молоды, у них еще достаточно сил для учебы, для больших поисков.
Он чувствовал, как ласково, кончиками пальцев, гладит Василиса его кожу, как замирают ее пальцы, натыкаясь на многочисленные рубцы. Она разыскивала его шрамы: на ноге, на бедре, на груди, на шее и на лице.
– Родной ты мой! – всхлипнула девушка. – Сколько же боли тебе причинили! Места живого на тебе нет!
Иван Булгаков отмахал двадцать пять километров от станции до Одуева. Оно бы и ничего для солдата, да уж больно грязной была дорога. Иван порядком устал, хотел было отдохнуть часок у родни, проведать Марфу Ивановну, но сердце взяло свое: прямо с окраины города повернул на знакомый проселок, ведущий в Стоялово.
Пустынно и холодно было в мокрых полях, посвистывал ветер, срывая с деревьев погибший лист. Лишь кое-где виднелись бабы, копавшие картошку. При виде солдата они останавливались, провожали взглядами, переговариваясь меж собой: кому это, мол, повезло дождаться своего мужика?!
С дороги сошел Иван на тропу, чтобы по косогору, через колхозный сад, срезать угол к своему дому. За те годы, пока он не был в родных местах, яблони заметно подросли и одичали, не чувствовалось в саду ни заботливой руки, ни умелого ухода.
Через заросли крыжовника пробился Иван к картофельным делянкам и тут, совсем рядом, увидел свою
