– Трогать не хотели, ветхая очень. Уж и так ее чинили и подлатывали все время. Надеялись мы, что не тронут немцы. Специально возле Панорамы воинских частей не ставили, ни одной зенитки вокруг не было. Немцы знали об этом. Не обстреливали и не бомбили. А теперь, видно, совсем озверели.
– Озверели, – подтвердил глазастый мужчина, приканчивая колбасу. – Сколько их тут побили – не перечесть. Нигде столько не побили, как под Севастополем. Тут на каждый квадратный метр два трупа крест-накрест положить можно. А теперь все, – у него задергались плечи и шея. – теперь не удержим. Да и держать нечего, одни развалины. Продали нас керченские боягузы. Сами спаслись, а нас продали!
– А что Керчь? – недовольно сказал Горбушин. – В Керчи тоже не мед был.
– Продали нас керченцы, – упрямо твердил глазастый. – Руки немцу развязали, он на нас всю силу послал, всю авиацию. Немцы в Керчи тысячу орудий целенькими взяли, двести танков исправных. Из русских пушек русскими снарядами Севастополь били. А у нас на всю оборону тридцать восемь танков, да из них половина, которые из тракторов сделаны. А ты говоришь – керченцы! Немцы вон репродукторы ставили, кричали нам, что под Керчью целые армии сдались.
– Брехня! – резко произнес Горбушин. – Я сам в последний день оттуда уплыл.
– Видать, пловец ты хороший, – мужчина нахохлился, как воробей перед дракой. – Что же теперь, поклониться тебе? В ножки упасть?
– Товарищ тут ни при чем, – спокойно сказал украинец, обнимая его трясущиеся плечи. Подмигнул Горбушину: извини, мол, не в себе человек. – Товарищ помогать нам пришел, а ты бьешь без разбора.
Никакой вины не чувствовал за собой Матвей, но слова глазастого покоробили его, неприятно было сидеть рядом с ним. Матвей поднялся, шагнул к леерам.
Осталась позади Камышовая бухта. Часа полтора корабль быстро шел без всяких помех. Под палубой натужно гудели машины, весь корпус вибрировал от напряжения. Потом в ясном утреннем небе появился одинокий самолет-разведчик. Описал большой круг и медленно удалился к берегу. А вскоре оттуда, из-за высоких гор, вырвалась первая пара «юнкерсов». Следом за ней – вторая, третья, четвертая.
Двухмоторные бомбардировщики то резали кораблю курс, то заходили с носа, со стороны солнца, то налетали с кормы. Стреляли зенитки, оглушительно ухал главный калибр, трещали пулеметы. С гулом рвались бомбы, взметывая белые кипящие фонтаны, обдавая потоками роды палубу. Корабль маневрировал, на полном ходу рыскал то вправо, то влево, ложился на борт так круто, что люди падали друг на друга.
Горбушин и оба сопровождающих плашмя лежали на рулонах. Раза три или четыре их окатило водой, и украинец, потеряв спокойствие, начал жаловаться, что картина промокнет, приставал к Матвею: нельзя ли перенести рулоны в закрытое помещение? Горбушин даже выругался: по палубе и без груза пройти нет никакой возможности. Да и все помещения забиты людьми.
В коротких перерывах между налетами, когда смолкала стрельба, становилось вдруг необычно тихо. Слышался гул двигателей да плеск волн. Негромко переговаривались рабочие, отряхивались, закуривали. Возле торпедного аппарата все время плакал ребенок. Но вот опять раздавались тревожные крики сигнальщиков, с мостика звучали команды. И снова – рев, свист, треск, рывки из стороны в сторону. Во время шестого налета две бомбы легли рядом с лидером, осколки посекли тех, кто стоял возле борта, нескольких человек смыло водой, и они исчезли в бурлящем белом потоке за кормой.
Через пробоины в корпусе хлынула вода. Она затопила носовые отсеки, ворвалась в кочегарку. Вышло из строя рулевое управление. Корабль полз, словно раненый, продолжая отбивать вражеские атаки. Нос его все глубже опускался в воду, корма поднималась…
Добраться самостоятельно до Новороссийска лидер не смог. В открытом море его встретили эсминцы, сняли раненых и пассажиров. На «Ташкент» подали буксирный конец и медленно потянули его в базу кормой вперед.
В Новороссийске Горбушин сдал свой груз. На причал пришли автомашины, специально выделенные для перевозки картины. Предстоял долгий путь поездом до Новосибирска. Но Матвея это уже не касалось. Он отправился в штаб флота, чтобы доложить: задание выполнено.
Вечером, прихватив бутылку вина, Горбушин пошел в госпиталь. Новостей накопилось много, было о чем потолковать с Квасниковым.
У входа на второй этаж старшего лейтенанта остановила санитарка.
– Возьмите халат.
– Да я в коридоре побуду.
– Вы к кому?
– К Квасникову из девятой.
Санитарка посмотрела на него внимательно, спросила, наклонившись над столиком:
– Вы кто ему будете?
– Друг-приятель, – засмеялся Матвей.
– Его нет, – сказала санитарка, не повернув головы. – Обратитесь в регистратуру.
«Удрал! – подумал Горбушин. – Обещал удрать и удрал! Может, даже в одной пижаме, с него станет!»
Возле маленького окошка в фанерной перегородке сидел аккуратный седой старичок с черными веселыми глазками.
– Я по поводу Квасникова, – улыбнулся Матвей. – Сбежал он от вас?
– Квасников? – регистратор перебирал карточки. – Максимилиан Авдеевич?
– Точно, – подтвердил Горбушин.
– Сбежал, – кивнул старичок, прищурив глаза. – Сбежал, Царство ему Небесное! Вчера и похоронили.
