его записи. Она подошла к столу и убрала в ящик все бумаги.
Только на третьи сутки вернулось к Гудериану сознание. Он так ослаб, что с трудом поднимал руку. Маргарита влила ему в рот несколько ложек куриного бульона.
В этот день профессор сказал ей, что теперь за жизнь мужа больше можно не опасаться. Это было серьезное потрясение для всего организма, но Гудериан справился с ним.
Вечер выдался морозный: какой-то хрусткий, прозрачный, будто стеклянный. Матово светились пышные сугробы, четко обрисовывались на фоне звездного неба белые контуры высоты Лысой. Редкие выстрелы потрескивали сухо и коротко. Сегодня подразделения на плацдарме получили приказ не ввязываться в огневой бой. Сегодня требовалась тишина.
До начала радиопередачи оставалось десять минут. Игорь Булгаков стоял у входа в землянку, потирая стынущие щеки. Отсюда, от этой двери, убегали к передовой несколько черных шнуров. В окопах, в кустах, на склоне высоты и даже на «ничейной» земле были замаскированы пять мощных громкоговорителей.
В жарко натопленной землянке суетился радиотехник, проверяя готовность аппаратуры, подремывал в углу Гиви, а за столом торжественно восседала сухонькая старушка в старомодном черном платье с большой брошью на груди, прицепленной по поводу важного мероприятия.
Эта ветхая женщина, обнаруженная дивизионными разведчиками где-то в тыловой библиотеке, любила говорить о двух вещах: о своем возрасте и о прошлом. Лицо у нее было сморщенное, усохшее, жидкие волосы успели не только стать совершенно седыми, но начали даже желтеть. Судя по этим признакам, ей шел по меньшей мере восьмой десяток лет, однако голос ее звучал звонко и молодо.
В особом отделе Игорю сказали, что она – бывшая дворянка и чуть ли не из графской семьи, но ей можно доверять, так как родственников за границей у нее нет, а два сына сражаются на фронте. Она в совершенстве знала итальянский и немецкий языки, свободно разговаривала по-французски. Когда сердилась, у нее вырывались почему-то польские фразы, и она шипела, как кошка.
Игорю не нравилась ее категоричность. В чужие дела Цновская нос не совала, но уж если скажет что- нибудь, то обязательно настоит на своем. Так было, когда готовили тексты для передач. Работали втроем: Булгаков, Цновская и представитель политотдела армии. Опрашивали пленных, читали захваченные солдатские письма, набрасывали черновики. Игорь мыслил так: надо рассказать солдатам противника, что фашизм – злейший враг народов, что Муссолини ведет Италию к гибели, что против гитлеровской коалиции ополчилось все свободолюбивое человечество. Следующую передачу посвятить обзору военных действий. У Советского Союза огромная территория и неисчерпаемые ресурсы. Враг будет уничтожен. Уцелеют только те солдаты и офицеры, которые сдадутся в плен.
– Я не согласна. Вы совсем не знаете итальянцев. Такие холодные слова могут повлиять на рассудочных немцев. Но и в этом я не уверена. Это казенная пропаганда. Итальянцы – люди пылкие и впечатлительные. Надо обращаться к их чувствам. Страх смерти, тоска по родному дому, воспоминания о жене, о детях – вот что нужно для них. Они остро воспринимают поэтическое и красивое.
– Их надо припугнуть, – настаивал Игорь, – пусть поймут безнадежность своего положения.
– Они не пугливые, – возразила старушка. – К тому же Рим слишком далеко от Дона, чтобы положение казалось безнадежным.
На сторону Цновской стал инструктор поарма, и это решило дело. Старушка сама подготовила тексты. Игорь вынужден был согласиться. А инструктору поарма тексты так понравились, что он обещал размножить их листовками.
Сейчас у противника ужин. В траншею принесли вареные макароны и куски замерзшего вина. Пленные жалуются – их кормят только этим, никаких фруктов и овощей, у многих шатаются зубы. А вино наполовину разбавлено водой – интенданты стараются для себя.
Да, южанам-итальянцам тут приходится хуже, чем немцам. И кормят союзничков скверно, и одеты они не для русской зимы. Кители и шинели легкие, на рыбьем меху. Красивая у них форма, даже солдаты носят рубашку с галстуком. Но галстук не греет, а в бою только мешает…
В морозном воздухе раздался вдруг высокий и чистый голос женщины. Наверное, многие вздрогнули при этих громких звуках, таких необычных среди снежной пустыни. Итальянский пулемет, стрекотавший слева, ближе к реке, поперхнулся и смолк.
Игорь столько раз перечитывал текст, столько раз слышал, как Цновская тренировалась перед микрофоном, что знал его наизусть. Он в уме повторял сейчас то, что женщина говорила на чужом языке.
«Итальянцы! В этот тихий зимний вечер перенеситесь мысленно на свою родину, к своим близким. Над вашей прекрасной страной еще не зашло солнце.
Подумайте о своих родителях. Как тоскливо им без своих сыновей. Кто позаботится о их старости? Они надеются увидеть вас живыми и прижать вас к своему сердцу.
Вспомните о своих детях! Что принесла мать им на ужин? Кусок черствого хлеба и глоток воды? Ваша жена проклинает тех, кто послал вас сюда и оставил семью без кормильца. Ваша жена плачет по ночам и молит Бога, чтобы вы вернулись живыми.
Молодой солдат, где сейчас твоя невеста? Она пишет письмо тебе, она надеется увидеть тебя. А может быть, она ласкает сейчас немца, чтобы не умереть от голода?
Итальянец, ты нужен дома, ты нужен матери, жене, детям! Ты – мужчина, и они пропадут без тебя. Ты знаешь, что происходит под Сталинградом? Там окружена четверть миллиона немцев. Они гибнут бессмысленно, подыхают от голода, коченеют в сугробах. Так погибнут все, кто пришел на Восток. И ты никогда не увидишь теплого солнца над своей чудесной страной.
У тебя две дороги. Брось ненужную винтовку и приходи к нам. После войны ты вернешься домой, вытрешь слезы матери, возьмешь на руки детей и обнимешь жену. Ты будешь жить! Но если ты не сделаешь этого – навек останешься здесь. В этих снегах будет твоя могила.
Третьего не дано.
Итальянец, подумай, пока есть время!»
Сделав небольшую паузу, женщина начала читать текст снова. Говорила она с таким чувством, с такой сердечностью, что Игорь подумал: нет, это выступление не пройдет даром. Даже у него защемило сердце. А итальянцы и без того неуютно и скверно чувствуют себя в наших просторах.
