устроено, что для каждого мужика лишь одна баба на свете есть. Только не все находят свою, которая предназначена…
– А как ее найдешь? Ведь не написано на лбу у нее.
– Не написано, верно. Но я-то знаю – нашел свою… Когда отпустили меня со службы, не чаял, как до дому добраться. В Оду ев е даже к Григорию не заглянул. Прямой наводкой в Стоялово, ночью, пехом… Пришел, стучу в окошко. Эх, да что говорить! Не знаешь ты этой радости. А дай бог, чтобы узнал… Хорошая жена – это, парень, может, самое главное в жизни.
– Главное – Родина.
Дядя Иван приподнялся кряхтя, сел.
– Родина, говоришь? Родина, парень, это и есть жена, ребятишки, семья, хата моя, деревня.
– Ну, а страна, весь Советский Союз как же?
– Страна, страна. – Голос дяди Ивана звучал сердито. – На кой черт ты и ужен стране, ежели ты кукушка без гнезда. Что для такого летуна дорого? Ничего! А вот я за свою деревню, за свой дом голыми руками драться пойду. И так каждый. Ежели поодиночке – за свое болеем, а ежели наев кучу собрать – получится, что за всю землю.
– Не обижайся, дядя Иван. Я тебя по-серьезному опрашиваю. Разобраться хочу.
– Поедешь учиться, там разберешься. А я и сам недалеко вижу. Знаю одно: дорого человеку то, что сделано своими руками.
– Дом?
– И дом, и семья, и колхоз.
– А если выше взять – значит, и государство.
– Ну, ты опять на облака полез, – усмехнулся Иван. – Ты про это с Сидором Крючком потолкуй. Он любит.
Задом, на четвереньках, дядя Иван выбрался из шалаша. Поднявшись, потянулся так, что захрустели кости.
– Наговорился я с тобой, Игорь, аж язык заболел. Хуже, чем на покосе, умаялся. Вылезай, пора уже нам.
Пошли по тропинке, среди смутно белеющих в темноте стволов яблонь. Издалека услышали храп деда Крючка. Возле большого шалаша, похожего на стог сена, дядя Иван остановился, позвал:
– Дед, а дед!
– Ктой-то? Ты, что ли? – раздался недовольный, хриплый тол ос.
– Я самый, вылазь.
– Поспать не дал, черт баламутный, – ворчал дед, одной рукой поддергивая короткие портки, другой мелко крестя рот. – Ты, Ванька, завсегда до срока приходишь.
– Во-на! Уже вторые петухи пели.
– А темень-то, ядрена лапоть!
– Пасмурь.
Голова у деда почти совсем лысая, только на висках торчат редкие волоски. Лицо худое, вытянутое. Маленькие глазки запрятаны глубоко под надбровными дугами. Шея у него длинная и морщинистая, как у ощипанного петуха. Дед сутулится, посконная рубаха на спине бугрится горбом.
– Кто это с тобой? – спросил Крючок.
– Племяш.
– Гришкин сын, значит? Чего к нам-то пожаловал?
– Так, отдохнуть.
– А Гришка… Григорь Митрич как тама? Все в начальствах ходют?
– Все ходит, – улыбнулся Игорь.
– Вишь ты, ядрена лапоть, деревня наша какая! Куды ни глянь, хоть в Одуев, хоть в Тулу, хоть в Москву, – везде наши есть. Стояловские ребята головастые. Степка Ермаков, мой сосед, полковник теперича, во как! А я же его, голодранца, крапивой порол. Без отца рос малый. Ну, его мать, Акулина, завсегда на такое дело меня звала. Я же по деревне первейший воспитатель был. И отцу твоему тоже вкладывал… Гришка, он шустрый стервец был.
– Погоди, дед, – прервал дядя Иван. – Загибаешь ведь ты.
– Да накажи меня бог! Гришку-то кто же, как не я воспитывал? Такой шпингалет вострый, разов пять я его в своем огороде ловил, уши драл… А ты заметь, Иван, к кому я руки приложил, все в начальство вышли. Ты, ядрена лапоть, теперь жалеешь небось, что моего кнута не попробовал. Был бы ты ноне генерал какой или директор, ходил бы с сытым брюхом и завсегда в ботинках.
– Мне, дед, жизнь поздно менять. – Дядя Иван легонько толкнул Игоря в бок. – А вот племянника тебе надо на верную дорогу вывести. Темный он, любопытствует насчет жизни. Объяснил бы ему.
– Это мы могем! – обрадовался Крючок. – Это нам все равно, что куре яйцо снести. Ты садись, паря, хороший разговор правду любит, а в ногах правды нет.
– Не сейчас, Сидор, не сейчас, – возразил дядя Иван. – Мы на рыбалку.
– Ну, пес с вами, – выругался дед. – Валяйте… Только на уху принести не забудьте.
