Председатель Совета Народных Комиссаров
Железняков прочитал записку матросам.
- Понятно, товарищи?
Он обошел весь дворец, проверил посты, осмотрел пустующие комнаты. Везде спокойствие и тишина. Только в огромном зале витийствовали ораторы. Щурясь от яркого света, торжественно восседал в председательском кресле Чернов.
На хорах, утомленные бесконечными речами, подремывали гости.
В третьем часу ночи прибыл на автомашине народный комиссар по военно-морским делам Дыбенко. Он только что объехал весь город. Повсюду в столице восстановлен порядок. Демонстранты разошлись по домам. Эсеровские «боевики» открыли было стрельбу в нескольких местах, но красногвардейские отряды быстро разогнали провокаторов.
Дыбенко привез известие о том, что на заседании Совнаркома в эти минуты решается вопрос о роспуске Учредительного собрания.
- И нам пора действовать, - сказал Железняков. - Матросов сдержать трудно.
- Потерпите немного, Анатолий, дайте им выговориться. А потом разгоняйте эту контру! Но чтобы одними словами.
- Постараюсь.
Моряки ждали еще полтора часа.
В половине пятого Железняков решительно сдвинул на затылок бескозырку и распахнул дверь. Неторопливо прошел через зал, поднялся по ступенькам, остановился возле Чернова. Очередной оратор поперхнулся и смолк.
Положив руку на плечо Чернова, матрос сказал громко, с плохо скрытой усмешкой:
- Прошу прекратить заседание. Караул устал, караул хочет спать.
Онемевший от такой дерзости Чернов ответил не сразу. Вскочил с кресла, крикнул:
- Как вы смеете? Кто дал право?
- Караул хочет спать, а ваша болтовня никому не нужна.
В зале нарастал шум.
- Опять насилие!
- Обойдемся без караула!
Чернов повернулся к Железнякову:
- Мы тоже утомлены, но нельзя же из-за этого прерывать оглашение нового земельного акта. Я протестую против вашего вмешательства!
Рука Железнякова медленно опустилась на коробку маузера, и шум мгновенно смолк - как обрезало.
- Повторяю последний раз: караул устал прошу очистить помещение!
И к Чернову:
- Вы меня поняли? Подчиняйтесь законной власти.
- Подчиняюсь вооруженной силе. Протестую, но подчиняюсь. Перерыв до пяти вечера, - срывающимся голосом крикнул Чернов. - В пять часов мы опять соберемся здесь!
Увидел насмешливую улыбку Железнякова, и сам не поверил в такую возможность.
Таврический дворец быстро опустел. Матросы закрыли все двери. У главного подъезда выставили усиленную охрану. Теперь можно было и отдохнуть. Григорий Орехов прислонил к стене две винтовки, свою и Колькину, спохватился:
- А этот... колосник, где он?
- Не знаю, давно не видел, - пожал плечами Федор. - Может, дрыхнет где-нибудь или на тральщик ушел...
Миновали сутки, вторые. Колька в отряде не появлялся. О фасонистом кочегаре вспомнили раз- другой, а потом начали забывать.
5
На прием к городскому голове пришло пятеро бывших сотрудников управы: четверо рядовых служащих и тучный, лысый, с нездоровым отечным лицом начальник отдела. Они подали коллективное прошение о восстановлении на работе.
Михаила Ивановича новость обрадовала. Это было косвенным признанием того, что городская дума справляется со своими многотрудными обязанностями. Убедились, значит, чиновники, что Советская власть может и без них обойтись, решили явиться с повинной. Пусть не пятьсот человек, а пять, но это только первые ласточки. Вся столичная чиновничья армия следит сейчас за этой пятеркой, ждет результатов беседы.
Городской голова встретил посетителей с холодной вежливостью, предложил сесть и, без промедления, приступил к делу.
- Суть вам известна, - тяжело дыша заговорил начальник отдела. - Мы готовы вернуться на свои места...
- Это конечно же большая честь для нас! - Михаил Иванович имел право иронизировать. - Но где вы раньше были, в самые трудные дни?
- Поддались общему настроению.
- Будем откровенны - Советская власть не пришлась по вкусу?
- В нашей среде сильны кастовые связи, кастовые интересы, - старый чиновник был осторожен. - Мы не могли плыть против течения.
- А теперь разве это течение ослабло? Или вы вдруг воспылали любовью к новой власти?
- Мы осознали свой долг.
- Приятно слышать, конечно, да что-то много времени вам на это потребовалось. Мне кажется, все проще. Надеялись, что большевики долго не продержатся, делали ставку на Учредительное собрание. Лопнули эти надежды. Тут и деньги кончились, которые прежняя управа вам вперед выдала. Вот вы и призадумались: а вдруг вообще ваши услуги не потребуются.
- В какой-то степени так, - кивнул начальник отдела, избегая смотреть в глаза Калинину. - Но поверьте в наши добрые намерения. Если мы заблуждались, то вполне искренне.
- А что бы вы сами, как руководитель, сделали с теми, кто покинул работу в особо напряженный момент, с дезертирами и саботажниками?
- Между саботажем и политической забастовкой большая разница.
- Вы называете себя забастовщиками?
- Конечно. И, насколько я знаю, ваша партия всегда считала законной и правильной такую форму выражения неудовольствия.
- Не согласен! - решительно возразил Калинин. - Стачка, забастовка - это волеизъявление какой-то группы населения, это протест трудящихся, вызванный какой-то несправедливостью. А саботаж - это злостный акт, дезорганизующий народное хозяйство и бьющий по интересам трудящихся. Этот акт направлен против рабочих и крестьян, против революции.
Тучный чиновник продолжал дышать тяжело, с присвистом. Спросил тихо:
- Ваши слова следует считать отказом?
- Почему же? Кто действительно хочет сотрудничать в советских учреждениях, для тех всегда окажется место. Ваш бывший отдел укомплектован, но нам требуются люди в других отделах, в других учреждениях, в районных управах. Имейте в виду и передайте тем, кто намерен вернуться на службу: возрождать старую корпорацию привилегированных служащих, восстанавливать затхлые кастовые связи мы не будем. Это не приносит пользы, в чем вы убедились на собственном опыте, - улыбнулся Калинин.
- Воля ваша.
