пробила старика с головы до подошвы.
Двое молодцов бежали с правой стороны. Свесившись на лямках, скобарь выстрелил вторично. Передний — он был в черной шляпе, точно пастор, — сел на траву, уронил свою винтовку, хотел было встать, но сразу обессилел и свалился на бок. Остался третий. Этот в ужасе остановился, схватился за голову и быстро побежал назад; у него не было огнестрельного оружия, он размахивал только ножом. Но Журавлев пронесся как раз над ним совсем низко и с воздуха метнул в него гранатой.
— И вот мы приземлились благополучно, — закончил свой рассказ американец. — Если кэптейн мне не верит, — добавил он, — то после войны я готов отвезти его в это место. Я покажу там все, как было. Я не обижаюсь, если вы мне не верите, кэптейн! Ведь мы о таких вещах читаем только в приключенческих романах и знаем, что это выдумки писателей. Но ведь я видел все это своими глазами. Еще раз говорю вам: такого человека я вижу впервые.
Таким образом, напарник одобрил скобаря. Но и скобарь не охаял боевой повадки своего напарника.
— А, братки! — рассказывал он на камбузе, с удовольствием поедая миску за миской гречневую кашу с конопляным маслом. — Ну цаво я табе про него скажу? Целовек ён добрый, смялой целовек, дужой… С таким хоть к леву в клетку иди, не сробеешь… Сам видишь: в каких клящах были, а выдрались. Знаце, парень добрый.
Ну что ж добавить к этому рассказу? Водокачку до конца войны много раз снимали наши летчики: она оставалась разрушенной. Мост финны кое-как восстановили недели три спустя — до этого поездам приходилось огибать его далеко к северу.
А на лезвии финского ножа, лучшего из принесенных Иваном Журавлевым, вырезана гордая надпись:
«Ахти Вирттанен. Кеггусаари. Да здравствует Суоми до Урала!»
Иван Журавлев очень дорожит этим ножом. Он им вскрывает консервы.
ТЕЛЬНЯШКА
Это очень короткий рассказ. Тем не менее в нем соединены две истории. Впрочем, первая из них до известной меры объясняет вторую. Все же вместе, можно думать, учит тому, как полезно для командира узнать русский язык во всех его наречиях и диалектах, а также тому, какова настоящая русская смекалка и как относятся немцы к нам, советским морякам.
Пейзаж прост, скуп: сосны, песок, железная дорога — пятый километр в тылу у противника.
Задание обычное: достать «языка».
Глубокой осенью, отправляя маленькую группу разведчиков за рубеж, капитан-лейтенант озабоченно сказал старшине при Журавлеве:
— Очень важно, Габов, привести «языка». Понятно? «Язык» нам сейчас вот как нужен. Разбейся, но приведи.
Журавлев удивился новому слову, но, как человек вежливый, не стал надоедать вопросами командиру. Он предпочел в дороге обратиться к старшине.
— Товарищ старшина, — спросил он, легко шагая своими неутомимыми ногами лесника по мокрому октябрьскому бурелому, — чего это командир-то велел? Какого еще языка ему нужно?
— Обыкновенного. Немца. Надо выяснить, какие тут новые части у них стоят.
— Привесть ему немца? Капитану? — почтительно осведомился скобарь.
— Ну да, капитану. Надо сделать, брат Журавлев.
— Да уж коли велено, так, видать, надо! — дисциплинированно заметил Иван Егоров. На этом их разговор и окончился.
Старшине Габову никак не могло прийти в голову, что слово «привести» имеет для прирожденного псковича совсем особое значение, что на севере Псковщины сплошь и рядом говорят: «Я вчера много грибов из лесу привел», или: «Смотри-ка, какую я палку себе привел».
Дальнейшие события развернулись так.
Группа, совершив разведку, пришла без потерь, принеся ценные сведения, небольшие трофеи (шкатулку с документами, новой марки мину от ротного миномета), но немца захватить не удалось. Журавлев же — это за ним водилось, и отучить его от партизанских обыкновений было нелегко — где-то отстал и не вернулся вместе с другими.
Никто особенно не встревожился: медведь в лесу не пропадет! Его даже не вздумали записывать в «без вести пропавшие». Журавлева уже знали.
И на самом деле, утром следующего дня он стал перед Савичем, как лист перед травой.
Из разговора выяснилось, что он «взял маленько левее», наткнулся на тяжелую батарею противника, засек ее местоположение, переночевал в стоге сена, долго следил за лесозаготовками врага (немцы строили там блиндажи на высотке), подсчитал число машин, идущих по дороге в К., — словом, сделал немало. Савич пожурил его за излишнюю предприимчивость, проявленную без разрешения начальства, и хотел уже отпустить, считая разговор оконченным.
— Товарищ капитан! — сказал тогда вдруг Журавлев. — А я к вам там фюрера одного привел…
Савич так и подпрыгнул:
— Как фюрера? Немца? Да что ты говоришь? Чего ж ты раньше молчал? Где он?
Пскович небрежно кивнул за окошко по направлению к лесу, вплотную окружавшему савичевский штаб.
— Да эва, на покрестнях, коло заставы ляжить!
— Лежит? — удивился командир. — Почему лежит? Он что, раненый, что ли?
— Дохлый! — безмятежно ответил Журавлев, тщательно свертывая крученку. — Ну, в превеликую силу доволок; думал, всё мое — не доволоксти!
— Как дохлый? — ужаснулся Савич. — Так на кой же мне черт мертвый немец? И ты его от них сюда мертвого на себе тащил? Голубчик мой, да мне мертвых совсем не надо…
Скобарь перестал крутить табак и, открыв рот, недоуменно воззрился на командира.
— Не, он пёрва живой был… горазд живой. Кусался! Идти ни в жисть не хотел…
— И ты что же, убил его?
— Не, зацем бить? Сохрани бог, я его не бил! Так, помял цуток: уж оцень брыкается, никак с ним не сообразишь…
— А он?
— Сдох цаво-то, — огорченно пожал плечом этот удивительнейший человек. — Ну ж, я думаю, хоть ты дохлый, хоть ты живой, а я ж тебя привяду к капитану! Вот и привел. А знал бы, цто он вам не горазд надо, — да стал бы я его зря столько волоксти, падину такую…
— Вот, понимаете, — говорит и сейчас Савич, — и смех и грех с ним! Черт ли его знал, что у него «привести» и «принести» путаются. Ну что ж? Вышли мы на улицу… Лежит немчик. Щупленький такой, лет двадцати… Ефрейтор, Эрвин Хаазе из Билефельда на Рейне. До войны был приказчиком в универмаге. Вот тут у меня письма от его Анны Лизы, карточка, талисман с богородицей какой-то… Как же, спасет богородица от таких лап! Эх ты, Жоров ты, Жоров!..
Над Журавлевым смеялись в отряде целую неделю. Немца зарыли около дороги под сосной.
Когда же неделю спустя наметилась новая операция, Журавлев уже проявлял полное понимание того, что значит термин «привести языка», и усердно просил у командира разрешения выполнить эту задачу.
Вот тщательно переписанный отрывок из рапорта старшего сержанта Самуила Кацмана о том, что произошло в тот день в тылу у противника возле сто двенадцатого километра железной дороги.
