горло, так и остался… Правда, угроза о вечных муках за ослушание, которыми грозно постращали неподатливых к пониманию собственной пользы обывателей, и еще более реальная угроза о мучениях на земле, начертанная искусной речью исправника, закончившего свою проповедь угрозою немедленного военного суда и непонятной, но страшной фразой «в двадцать четыре часа», — только вся эта масса угроз, выдвинутая сразу и одновременно направленная и с неба и с земли, могла, наконец, заставить «этого самого» мужика взять вилы и зацепить ими небольшой клок навоза, да и то немедленно же им овладело равнодушие даже к военному суду, и он, насадив на вилы навоз, не только не вынес его за деревню, на расстояние от последней в размере пяти верст, как было указано в инструкции, но даже и за ворота не вышел, а чтобы хоть мало-мальски исполнить требования начальства, опрокинул этот навоз в собственный, тут же на дворе, свой колодец, благо недалеко ходить… А теперь, спустя один, два года после этих нелепейших поступков мужика, загляните-ка на его двор и подивитесь, по чьему это велению и настоянию двор этот щеголяет уютом и изумительной опрятностью… Высокие, просторные, хорошо укрытые навесы, окружающие двор со всех четырех сторон, защищают от непогоды всякую домашнюю скотину и птицу и не гноят на дожде, как прежде, всякий рабочий снаряд, сбрую, телеги, сани и т. д. Навоз не валяется кучами, в которых по щиколотку вязли ноги прохожих и который этими ногами заносился в избу, а давным-давно вывезен в поле, разложен там правильными рядами, да и на какое поле? На то самое, которое эти самые мужики, будучи в сонном состоянии, отдавали зря, за медный грош целовальнику, да сами же и работали на него один год за долги, которые из крошечных и ничтожных целовальник без особенной хитрости довел до степени неоплатных. Кто совершил такое удивительное превращение? Уж не начальство ли, не земство, наконец не урядник ли, этот, если верить газетам, истинный чародей, творящий чудеса за самое ничтожное вознаграждение, и притом на своих харчах? Нет!
Чудеса эти сделала книга.
Г. Б., по поводу заметки которого мы начали речь, говорит, что в поисках «нравственной опоры» народ берется за книгу, принимается изучать евангелие, книгу, которая затрагивает и отвечает на все волнующие его вопросы. Г. Б. горько сетует на то, что рознь, все более и более обнаруживающаяся между православною церковью и народом, не должна бы существовать на самом деле, так как учение православной церкви заключает уже в себе все, чего теперь сам народ добивается своим умом; он как будто сетует на пастырей, которые не умеют понять всей великости лежащей на них задачи, сожалеет, что, вместо примирения с народом, увеличивают рознь, обрушиваясь на возникающие секты с преследованиями. По нашему мнению, секты эти, носящие разные наименования — большею частию по имени основателя, в сущности не имеют между собою большой внутренней разницы, да и сектами назваться не могут. Разве сектанты — те из провинциальных, губернских обывателей, которые, вместо того, например, чтобы убивать время за игрою в винт, предпочитают проводить вечера за книгой? Разве сектанты — кружки людей, не распутничающих, не жадных до наживы? и т. д. Такие кружки есть во всяком обществе, такие заводятся и в деревне. И там и тут эти кружки просто-напросто состоят из людей, которые желают жить сознательною жизнью. В деревнях такие кружки имеют почти всегда религиозный оттенок, и их немедленно же причисляют к сектам, начиная против них преследования, которые и придают кружку просто мыслящих людей до некоторой степени враждебную замкнутость.
Нет никакого сомнения, что вопросы как о степени участия православной церкви в возникновении отщепенцев от нее, так и о влиянии преследований на укрепление этого отщепенства — вопросы весьма важные и существенные и стоят того, чтобы остановиться на них внимательнее. Но это не входит в план настоящей заметки, которая пишется только для того, чтобы, во-первых, отметить факт пробуждения народного сознания, стремление определить свои личные и общественные отношения, осветить их определенным миросозерцанием, чтобы, во-вторых, обратить внимание людей, интересующихся делом народным, на то превращение в экономических условиях народной жизни, которое немедленно обнаруживается в видимом улучшении благосостояния всех тех из крестьян, которые начинают жить на основании определенных нравственных воззрений, и, в-третьих, наконец, для того, чтобы указать на великое значение книги, к которой прибегает задумавшийся обо всем русский крестьянин. Тысячелетняя жизнь его полна громадного опыта, наблюдения его бесчисленны, всесторонни и, при внимательном, изучении, несомненно дадут обильный материал и многому научат тех, кто жил не в условиях народной жизни; но сам-то народ, обремененный этим тысячелетним, опытом, чтобы разобраться с своей головой, ищет помощи в книге и в чужом уме, в чужом указании… Мы уж знаем, что прежде всего он берется за евангелие, берется за него именно потому, что евангелие есть единственная книга, которая с такой удивительной простотой раскрывает перед совестию человека всю необъятную совокупность явлений, обнимающих правду человеческих отношений и нравственных обязанностей; но, кроме этого внутреннего значения, евангелие есть и в буквальном смысле единственная книга, которая отвечает всей совокупности требований, возникающих в пробужденном сознании; никаких других книг, которые могли бы дать пробужденному сознанию действительную пищу, которые бы расширяли возникшую мысль, таких книг в буквальном смысле в народе нет, а между тем, как мы ниже увидим, он нуждается в них настоятельно. Все же печатное, что проникает в массы, поистине ужасно, не то чтобы по бессодержательности, а прямо по отсутствию малейшей внимательности к тому положению, в котором находится освобожденный крестьянин уже двадцать лет. Ведь он теперь судья, имеющий голос в важнейших делах мира, волости, суда присяжных, земства и т. п., и что же преподносится ему? Только на этих днях стали издавать кое-как составленные сборники узаконений, непосредственно касающихся народного быта, да и то более пригодные для мирских властей, чем для самого мира. Некоторая доля, и притом весьма малая, книг, мало-мальски благоприлично составленных, может проникать в сельские школы; но ведь это — капля в море. Народ потребляет сотни тысяч трехкопеечного тряпья в то время, когда ему нужно самое что ни на есть первейшее из произведений ума человеческого, а за ценой, поверьте, он не постоит, раз пробудилась потребность. Не говоря о полной бессодержательности большей части книжек так называемого светского содержания, причем каскадный трактирный элемент играет немалую роль, даже книжки так называемого духовного содержания, и те издаются для народа в самом возмутительном виде. Рекомендуем любителям взглянуть и почитать эти жития с лубочным рисунком на первой странице, издаваемые большею частию в Москве с разрешения духовной цензуры и продающиеся по десяти и пятнадцати рублей за тысячу. Желание издателя вогнать книгу в ничтожную цену делает то, что он елико возможно сокращает содержание жития, исключая почти всегда весь нравственный смысл подвигов и поступков того или другого подвижника. Голые, кой-как и притом до невозможности сокращенно рассказанные факты торчат один около другого без малейшей связи, объяснения, а иногда, напротив, получают смысл весьма недоброкачественный. Например, два сириянина идут в Иерусалим на поклонение гробу господнему; один из них оставил дома старуху мать, другой — молодую жену. Дорогой им приходит на мысль порвать с миром всякие узы и посвятить себя на служение богу. Делают они для этого следующее: остаются в пустыне, где, на их счастие, попадается огород с овощами, кем-то покинутый, и избушка. В этой избушке, питаясь овощами, «посланными богом», они и начинают жить, борясь с искушениями. Искушения же, судя по изложению жития, состоят в том, что одному постоянно вспоминается мать-старуха, разумеется, терзающаяся неизвестностию о сыне, другому жена, также брошенная на произвол судьбы. Подвиг их, опять же по свидетельству трехкопеечной книги, состоит в том, чтобы постом и молитвой отогнать от себя эти земные мысли о старухе и о жене, и действительно в конце концов они достигают своей благой цели. Спустя много лет оба они неожиданно видят в сонном видении, что мать одного и жена другого возносятся на небо. Почему они радуются этому обстоятельству, почему видят в этом собственную заслугу — неизвестно. Сказано, что молитва их была услышана… Далее один из этих пустынников, убедившись после смерти жены (вознесение на небо означало, что старуха и жена умерли), что личный подвиг его уже достаточен, что молитва его услышана, задумывает возвратиться в мир, чтобы и на других влиять своим совершенством. Он является в город в страстную пятницу, покупает кусок говядины и начинает его есть публично, в то время, когда народ выходит из церкви. Народ осуждает его за то, что он в пост, и притом в такой великий день поста, ест скоромное, — и почему оказывается, что он совершенно прав, хотя видимо вводит своим поведением в соблазн людей молящихся, а молящиеся — виновными, неизвестно. И всё так. Например, некоторый пустынник, живя в пустыне, имел лошадь и льва. Лошадь возила воду, дрова и т. д., а лев смотрел за ней, караулил. Однажды, когда она паслась, караульщик-лев заснул, и лошадь отошла в сторону, пошла по дороге и пристала к какому-то купцу, который и взял ее… Пустынник осердился на льва, заставил его исполнять все то, что делала лошадь, и так прошло
