Том 5. Крестьянин и крестьянский труд

— Как сказать?.. Бедность!.. Вот теперича — которую я жду женщину — отца у нее нет, и матери нет, а брат в Питере… Тоже, сказывают, пьянствует — за паспорт деньги не присылает. Хочу вытребовать, уж и бумагу послал… Вот и живет… Как одной-то справиться в расстройстве? Вот и идет в грех… А по нонешнему времени много охотников-то: и солдаты есть и свои, сенники, приказчики — разного народу много… А вот никак и мои красавицы!..

В самом деле по дороге, направляясь к перевозу через речку, шла толпа крестьянских женщин, босиком, с граблями на плечах, в подоткнутых платьишках и в одних повойниках, с голыми, черными от солнечного загара шеями. Старшина взялся за шапку, распрощался и торопливо вышел на дорогу. Из окна я видел, как он помахал бабам рукой, приглашая остановиться, — как вошел в толпу, говорил что-то и как потом одна из женщин, передав грабли соседке, вышла из толпы и отошла с старшиной в сторону… Бабы постояли еще с минуту, столпившись кучей, но потом опять выстроились в шеренгу и пошли своею дорогой к перевозу. Старшина и несчастная проститутка остались одни на дороге и разговаривали. Высокая, сгорбленная, нищенски одетая и уже не совсем молодая на вид баба, потупившись, слушала то, что ей говорил старшина. Раза два она пробовала что-то ответить ему, крестясь и ударяя рукою в грудь, но голоса не было у нее. Видно было, что. она с огромными усилиями старается сделать свою речь звучной, но не выходит ничего кроме хрипоты. Но вот она взялась за фартук, заплакала, подняла фартук к глазам и поплелась вслед за старшиной. Старшина, в новом черном картузике, в опрятненьком пиджачке, надетом сверх красной русской рубахи, выпущенной из-под жилета, и в новеньких блестящих сапогах с бураками, шел, пожимая плечами и разводя руками, впереди, а баба, поминутно утиравшая фартуком то нос, то рот, то глаза, шла за ним. Они шли в волостное правление, которое помещалось в деревне на нашей стороне и куда заезжал по-временам деревенский врач.

Тяжелое впечатление этой сцены, горькая участь этой несчастной деревенской проститутки (да, читатель, у нас уже есть деревенская проституция!), которой нечего есть, которая по целым зимам не ест ничего горячего, которую поят водкой и бьют и которая в то же время охотно работает обыкновенную крестьянскую работу, находя очень выгодным получать тридцать копеек в сутки и похлебку, — все это было новой прибавкой к той массе впечатлений «ненужного зла» — зла, которое может не быть у нас, но которое, однако, плодится и множится вопреки всякому смыслу человеческому, которого так много дает расстроенная деревня каждый день и каждый час. Что делать с впечатлениями такого рода? Обыкновенно они не то чтобы забываются, а как-то изнывают в душе, прибавив к постоянному ощущению какой-то душевной тяготы, испытываемой в деревне при виде, повторяю, явлений «ненужного» зла, еще новую тяжесть. Но на этот раз новое тяжелое впечатление не имело обычного результата — ему суждено было осложниться новыми, не менее тяжелыми подробностями. Во-первых, в этот же день, часа через два после того, как старшина увел бабу в волость, мне опять пришлось встретиться с ним.

Я сидел у ворот дачи, когда он возвращался из волости.

— Ну что? — спросил я его как-то машинально.

— Посадил! — отвечал он, пожав плечами и поздоровавшись.

— Кого посадил?

— Да эту самую проститутку-то!.. Посадил в холодную.

— За что же?

— Да куда я ее дену? Доктор ждал, ждал — не дождался, обещался приехать после, а пока что оставил записку — «надзирать»… А как я буду надзирать за ней? Не караульщика же в самом деле нанимать мне… На какие деньги?.. Ну и распорядился запереть в темную… Накормить — накормят… А ведь так-то пустить на волю — она вон совсем уж голоса лишилась — так ее пустить нельзя.

— Почему же в холодную?

— Да куда же-с? Ведь нету… Ведь у нас ничего этого нету… Больница за пятьдесят верст… Ведь нету этого ничего… У нас холодная за все — и клиника и тюрьма, и исправляем, и отрезвляем, и внушаем — всё в одном месте. Запер в холодную — и все! Кабы какие прочие способы были или что-нибудь по- христиански, а то ведь нету. Холодная — это есть, — ну, и сажаем… Даже странники, которые, бывает, ко святым местам идут, ночевать просятся — и тех, бывало, в холодную на ночлег запираем, потому народ набаловавши, распустивши… Иной странник попросится ночевать, да и обмолебствует что-нибудь из сундука…

Старшина помолчал, отер платком лоб и проговорил:

— Конечно, воет, сидит… Я и сам понимаю, что за удовольствие за железной решеткой сидеть, да ведь, матушка моя, ничего не поделаешь… Ведь этакую болезнь в народе разводить — тоже не хвалят за это… Я уж и так отвечаю, отвечаю, уж и отвечать-то устал…

Прибавив своим рассказом к тяжелому впечатлению дня еще новую тяжелую и неприветливую черту, старшина ушел. Но этим дело не кончилось, и на другой же день последовало новое дополнение.

— Петр Петрович вас спрашивает, — сказали мне утром следующего дня.

Петр Петрович был все тот же старшина.

— Где он?

— Он на лошади, в телеге…

Я вышел на дорогу. Петр Петрович сидел, а внизу, в ногах у него, на мешке, сидела девочка лет четырех и во всю мочь заливалась горючими слезами. Вся она была в грязи, в одном ситцевом платьишке, которое заменяло и рубашку; ноги были босые, грязные, а голова простоволосая.

— Что мне вот с этой девочкой делать? Матку-то сегодня в лазарет отправили, а вот дочка осталась.

— Это той, про которую вы вчера рассказывали?

— Вот этой самой дочь… Мать-то, должно быть, не сказала доктору — думала, отпустит, — он уехал, приказав отвезть ее в лазарет, а про девочку ничего не сказано… Отдать к матери — ну-ко и девочка захворает? Так что бы чего — на ней неприметно, ничего худого… Оставить здесь — никто не берет, боятся. И в самом деле, может и девочка больна… Куда я с ней денусь?

Дня через два-три девочку эту удалось пристроить у одной вдовы; но теперь, в эту минуту, про которую я рассказываю, положение ее было самое трогательное.

— Взять?.. Но, может быть, она больна?.. Не взять, так куда же она денется?

К телеге подошло еще несколько человек, два мужика и баба. Все мы стояли и думали, но ничего не могли придумать.

— Ну куда я ее дену? — спрашивал старшина. — Да не кричи ты! Чего горло-то пялишь?.. Не пропадет твоя мамка…

— Больная ежели, не возьмут! — говорила баба, и мужики подтверждали.

«Холодная» и тут рисовалась как единственное нейтральное спасительное место, но оставить девочку в холодной было невозможно.

— Н-нет! — подумавши и покачав головой, проговорил один из зрителей и пошел прочь.

— Кабы знать, что здорова, а то нет! — сказала баба и тоже ушла.

— Если бы здорова… — сказал я.

— Ах ты, господи! — произнес старшина и после некоторого молчания и раздумья сказал кучеру: — Н-ну, делать нечего, трогай!..

— Куда ехать-то?

— Трогай, я тебе говорю!.. Поезжай прямо.

— Куда прямо? Ехать, так надо к месту.

— Да и без тебя знаю, что к месту. Не в лес поедем… Садись на передок-то!..

— Мне сесть-то недолго… А ехать-то куда? Мне тоже лошадь-то самому нужна.

— Ну не разговаривай, потрогивай!.. Знаем, куда ехать.

Говоря: «знаем, куда ехать», старшина, однако, не отдавал какого-либо определенного приказания; он поправлялся на сиденье, усаживался поудобнее, но видимо недоумевал, куда направить путь. Но вдруг его осенила мысль, он уселся и крикнул:

— Пошел назад! Поворачивай за реку!.. Не знаю, куда ехать… Авось найдем. Потрогивай-ка, а не разговаривай!

— Куда ж вы? — спросил я.

— А к старосте. Сдам ее — вот и все. Общество, так и отвечай за своих.