устраиваюсь у костра и поворачиваюсь к огню то одним, то другим боком. Хорошо, что у меня много папирос!
— Какая тихая ночь! Впрочем, это обманчивая тишина. На самом деле сейчас шумит река, шелестит ветер, трещит и стреляет искрами костер. А вот я, двинув рукой, звякнул ружьем о пустую кружку… Пожалуй, в природе и вовсе нет тишины, а есть лишь привычный шум. В городе я быстро перестаю замечать всегда включенный громкоговоритель за стеной…
Радио… Всю землю, как воздух, окружают радиоволны. В любом месте и в любой час несутся над нами неслышные звуки. Я мог бы скоротать эту ночь у таежного костра, слушая все радиостанции мира… Разноязыкая речь, русская опера, китайские песни, американские джазы, ликующие хоры девятой симфонии — все это, наверно, сейчас сплетается, кружится надо мной в беззвучной электромагнитной вакханалии!
Но в таком случае мое одиночество — иллюзия? Человек, где бы он ни был, в наше время не одинок! Ну конечно! Даже в эту беспокойную ночь на берегу реки, у которой еще нет названия, меня окружает, поддерживает и ободряет живая человеческая мысль… Стоит включить радио— и все древние ночные страхи исчезли бы как дым!
Через некоторое время я встаю и на этот раз без всякого усилия воли пересекаю теневую черту. В темноте за костром белеет вывороченное бурей корневище. Оно может гореть до утра.
Еще раз подложив дров в костер, переворошив ветки стланика, я ложусь и, чтобы приблизить сон, вспоминаю стихи. Слово за словом в памяти всплывает баллада канадца Сервиса; она словно создана для такой ночи.
Неторопливый, укачивающий ритм стихов незаметно навеял дрему. «Это золота зов, это холода зов, это зов ледяной страны», — повторяю я, погружаясь в сон.
«Золота зов, холода зов…» Я заснул.
Костер почти погас. От полуистлевших головешек поднимались тонкие струйки сизого дыма, когда предутренний холод поднял меня на ноги. Рассвет погасил звезды и окутал землю ровным серым светом, в котором маячили силуэты деревьев и скал. Склоны гор казались в этой туманной утренней завесе плоскими, как на фотографии. Трава, лежащие у костра сучья и все вокруг меня было влажным от холодной росы.
Став на колени, я собрал несколько еще теплых головешек и, разрыв толстый слой пепла, стал раздувать угли. Возрожденный огонь желтыми языками охватил валежник. Я быстро согрелся.
Через некоторое время на посветлевшем небе показались небольшие серые облака. Они медленно плыли над горами, с каждой минутой делаясь все более прозрачными и легкими. Вскоре эти тончайшие, как легкая изморозь на стекле, перистые облака засияли серебряным светом. Понемногу их холодное сияние приобретало все более теплые — розовые, затем малиновые оттенки. Во! уже и слой кучевых облаков окрасился настоящим пурпуром, а перистые облака обесцветились и сделались почти невидимыми. Небо у горизонта стало изумрудно-зеленым; наконец над взъерошенными верхушками деревьев показался край солнца. Облака быстро потеряли свои яркие краски; они излились теперь щедрым потоком на землю. Засияли, засветились деревья и каменные выступы замшевых скал; сверкнула река, заблестели росинки на траве. Где-то неподалеку весело закрякали утки.
Ночь кончилась! Да здравствует солнце!
Завтракая у полупогасшего костра, я любовался преображенным пейзажем. Где-то вдали деловито стучал дятел; пара пестрых бабочек кружилась в сложном танце над желтым цветком; на вершине саМой высокой лиственницы сидела большеголовая кедровка и громким криком приветствовала утро. С восходом солнца от ночных тревог не осталось и следа. Как пар от нагретой земли, они исчезли, растаяли в прозрачном утреннем воздухе.
После завтрака меня неудержимо потянуло ко сну. Блаженно и бездумно растянувшись на теплых ветках стланика, я проспал до восьми часов утра. Потом я тщательно залил остатки костра и, уходя, оглянулся. На полянке за кустами лежала примятая мной зеленая постель и поблескивала жестью консервная банка. Над черными углями костра вилась легкая струйка пара… Это все, что осталось там после долгих часов, которые я провел у огня наедине с ночью.
Лишь пройдя с километр, я вспомнил о ночном обвале, но сколько ни шарил взглядом по склону, так и не нашел места, откуда он сорвался.
Весь этот день я опять шел с тяжелым рюкзаком за плечами, стучал молотком на новых обнажениях, и, отмахиваясь от редких осенних комаров, насвистывал в такт шагам…
Вторая ночь прошла спокойнее первой, хотя и на этот раз я просыпался очень часто.
Третий день был целиком потрачен на обратный путь к лагерю. Мне пришлось одолеть два перевала и долго пробираться вдоль узкого, как зазубренный нож, водораздела. Справа и слева падали вниз крутые склоны. От взгляда в синеющую глубину кружилась голова. Наконец вдали на ярко-зеленой поляне показались две маленькие белые точки. Мне не надо было бинокля, чтобы угадать в них палатки.
Через несколько часов, сбросив рюкзак, я уже входил в свое полотняное прибежище.
Радостно встретивший меня Саша уже раскладывал образцы на брезенте. Они с рабочим возвратились на несколько часов раньше меня и успели сварить подстреленного накануне молодого глухаря.
Дождь
Непогодило. Тяжелые тучи провисли до верхушек гор и, цепляясь за тонкие ветки лиственниц, сочились дождем.
Уже третьи сутки горизонт затянут холодным туманом. Дождь сеется почти без перерыва. Намокшие деревья застыли в хмуром молчании; изредка, вздрогнув от озноба, они стряхивают с себя каскады тяжелых капель.
Мы стоим лагерем на берегу Яны. Палатка скрыта меж высоких тополей на краю небольшого островка. От коренного берега нас отделяет широкая сухая протока. Когда- то по ней бежали к морю веселые воды; потом река отошла левее, протока высохла и кое-где заросла тальником, одуванчиками и иван-чаем.
Весной переполненная Яна выплескивается из русла и бросается к высохшим старицам. Зацепившиеся в кустах оголенные коряги и глыбы сухого дерна остались здесь от последнего половодья.
В субботний вечер, когда мы подошли к этой излучине, с безоблачного неба сияло катившееся на закат солнце. Посреди реки поднимался лесистый островок. Он приветливо шумел листьями и манил птиц созревшей рябиной.
Было еще жарко. В лесу звонко верещали кузнечики, из кустов голубики грузно взлетел выводок
