смерти напакостить умудрится – все купе нам кровью зальет!
– Пофигу, убивай! – настойчиво потребовал Натаниэль, злобно ухмыляясь. Сейчас его красивое лицо с криво закушенными губами казалось отталкивающе-безобразным. Оно пугало. – Шлепни его, Лив, иначе я сам ему глотку перегрызу…
– Но за что? – горестно всхлипнула Ариэлла. – За что он ее убил?
– Это я во всем виновата! – ударилась в самобичевание Оливия. – Я опять захотела есть, отлучилась за стаканами и оставила Селестину одну. А ведь я отсутствовала не более десяти минут.
Натаниэль заскрипел зубами:
– Как бы там ни было, но этот выродок должен немедленно умереть! Это самое малое, что мы можем сделать для Селестины – отомстить за нее! Аллилуйя!
Обе ангелицы согласно закивали.
Так и не отпуская едва начавшую осознавать действительность жертву, Оливия расстегнула кобуру и вытащила «Беретту». Подумала мгновение и решительно приставила дуло пистолета ко лбу злодея, злорадно замечая обильно выступившую испарину страха. Мужчина умоляюще выкатил серые глаза и протестующе засипел. Оливия ухмыльнулась.
– Гори в Аду! – ее палец лег на спусковой крючок…
– Не надо, Лив, отпусти его! – хрипло прозвучало из угла купе.
Ангелы обомлели.
Оливия рефлекторно разжала захват, и освободившийся незнакомец, судорожно хватая воздух широко разинутым ртом, звучно шмякнулся на пол. Не доверяя собственным ушам, ангелица медленно обернулась.
Сначала она увидела белого как полотно Натаниэля, одной рукой поддерживающего лишившуюся сознания Ариэллу, а второй – безостановочно крестящегося мелкими суетливыми движениями. А потом ее панически вытаращенные глаза плавно переместились на мертвую подругу. Вернее – на ту, которая еще мгновение назад выглядела хладным и неподвижным трупом. Но сейчас Селестина эффектно восседала на упругих диванных подушках, изящно подогнув под себя обутую в сапог ногу и задумчиво склонив растрепанную голову. Левой ладонью она оперлась на пребывающий в совершенном беспорядке столик, а согнутыми пальцами правой – сосредоточенно копалась в простреленном виске. Такого противоестественного зрелища не выдержали даже закаленные нервы валькирии.
– Чур меня! – сипло выдавила Оливия, ощущая странный звон в голове и неприятный комок тошноты, поднимающийся из желудка. – Изыди, Сатана!
– Лив, ты чего, пирожных до умопомрачения объелась, что ли? – недовольно спросила недавняя покойница, вытягивая из головы пулю и с облегчением бросая ее на пластиковую поверхность столика. – А это еще что за дрянь? У меня от нее мигрень началась.
Плохо сфокусированным взглядом Оливия проводила смертоносный кусочек свинца, медленно катившийся по нежно-голубой столешнице. Окружающий мир неожиданно утратил четкость, раскачиваясь все сильнее и быстро превращаясь в хаотическую мешанину разноцветных полос.
– Мамочка! – успела напоследок выдохнуть валькирия, опускаясь точно на седовласого незнакомца, и первый раз в жизни упала в глубокий обморок.
Ранняя весна уже властно заявляла о своих законных правах, к полудню наполняя мир упоительным теплом и всепроникающими потоками хрустально-чистого солнечного света. Нежные перистые облака легко скользили по голубому небу, невесомые и праздничные, будто платье для первого причастия. Сумерки тоже были теплыми и чарующими, словно созданными для предвкушения интимного ночного свидания. Но на этом границы весны заканчивались. Ночь по-прежнему принадлежала зиме, все еще неся холод и разочарование. И если день всегда олицетворял победу светлых сил, вознося возвышенный гимн добру и справедливости, то ночь неизменно оставалась верна одной себе, без остатка растворяясь в темном колдовстве инфернальных существ, составляющих единое целое с жестокостью и Тьмой. Ночь принадлежала стригоям.
Гонтор де Пюи протянул унизанную перстнями бледную руку, поднял медвяно благоухающее кленовое полено и бросил его в камин. Жадные языки пламени немедленно вгрызлись в желанное подношение, взвиваясь узкими красными ленточками. Прищуренные глаза «Совершенного» неотступно следили за древним священнодействием, испокон веков завораживающим дух и разум человека. Огонь напоминал ему саму жизнь, безостановочно пожирающую все новые и новые людские тела, подпитывающие бесконечный процесс рождения и смерти. И магистру совсем не хотелось, чтобы этот величайший круговорот неожиданно оборвался, неразумно остановленный дерзкой женской рукой. Рукой его внучки Андреа…
«Нужно делать добро из зла», – немного пафосно напомнил себе Гонтор, откидываясь на спинку кресла и любуясь прогоревшими углями, синевато отсвечивающими сквозь тонкий слой серого пепла. Камину удалось ощутимо нагреть небольшую комнату, прогоняя из нее холод ночи. Из комнаты – но отнюдь не из сердца и души старого рыцаря. Ибо там безысходно царила многолетняя осень, не подвластная чарам наступающей весны. Осень – неоднократно уступавшая место суровой, вьюжной зиме. А старый рыцарь слишком не любил зиму, чтобы послушно смириться с ее властью. Поэтому он излишне часто жег бесценные дрова своей души, пытаясь хоть немного отсрочить наступление вечных холодов. Он умел делать добро из зла, немного замедляя приближение страшных времен. Раньше это ему удавалось. Раньше, но не сейчас.
«Добро можно создавать из чего угодно, – продолжал размышлять де Пюи, пытаясь отыскать в себе каплю былой смелости. – Ведь оно существовало всегда, даже в самую темную эпоху. Нужно только научиться видеть и находить его везде, а зло – наш неизменный спутник, наша черная тень – пусть знает свое место. Я мечтал о том будущем, когда счастье станет доступным для всех, достанется нам практически даром. И тогда никто уже не уйдет обиженным. Но я просчитался – обиженные найдутся всегда. И никуда от этого не деться, ибо счастьем невозможно наградить всех без исключения. Счастье всегда возникает за счет чьей-то жизни – но многие лицемерно отворачиваются от этого факта и уходят прочь – счастливые, вечно молодые и бессмертные. Но ведь и они тоже платят за свою долю счастья, сами того не замечая – или не желая замечать. Платят способностью любить, жалеть, видеть прекрасное… Получается, что счастье никому не дается даром. Да и зачем нам такой подарок, какой от него прок? Право на счастье нужно заработать, а не высасывать вместе с чужой кровью. Его нужно взрастить в самом себе, а не украсть или купить… – Гонтор почти задохнулся от внезапно нахлынувшего осознания того, как сильно он испортил свою жизнь. – Я потерял все, ради чего стоило жить, – сказал он себе, заливаясь просветленными слезами умиротворения и облегчения, – я запутался в переплетении миражей и потерялся сам. Но теперь я прозрел…»
«Совершенный» поднялся и подошел к музыкальному центру, установленному на невысокой тумбочке и снабженному мощными колонками. Гонтор категорически не воспринимал все эти современные машины, но стереосистему терпел, превозмогая свои принципы ради одной единственной песни. Он нажал на кнопку, с удовольствием понаблюдал, – как оживает стеклянная панель, расцвечиваясь россыпью красных огоньков эквалайзера. Динамики восхищенно вздохнули, словно были одушевленными, а потом из них полились чарующие переливы флейт, разбавленные серебряным эхом проникновенной арфы. Женский голос, грудной и страдающий, запел отчаянную песню любви и прощания.
Иногда Гонтор жалел, что слова этой удивительной песни написаны не им – песни, невероятно созвучной его мечущейся, разочарованной душе. Песни, невероятно схожей с его судьбой и сущностью. Ведь он точно так же провожал птичьи стаи и ушедшую любовь,
