болезненных воспоминаний. Однажды я злоупотребила спиртным сильнее обычного. Я почувствовала приятное опьянение, легкость во всем теле и безответственную бесшабашность в мыслях. Теперь я уже не взывала к Астору, а крепко сжимая в кулаке нагревшийся от моих прикосновений кулон, представила его ясно и четко, стремясь дотянуться до любимого. Как воочию я видела его золотистые очи, нежный овал лица, разметавшиеся по плечам белокурые локоны. Золотой медальон раскалился, обжигая кожу…
– Ульрика! – едва различимый шепот шел, казалось, ниоткуда. – Любимая!
– Астор! – счастливо улыбнулась я. – Где ты?
– У себя, – пришел немедленный ответ, – мой замок находится за пределами портала Тьмы.
– А меня заперли в покоях бабушки! – пьяно пожаловалась я.
До меня долетел вздох облегчения:
– Это не важно. Главное – ты нашлась! Я искал тебя повсюду. Но во владениях Смерти моя магия бессильна…
– Прости меня, – жалобно попросила я. – Я люблю тебя до безумия!
– Девочка моя! – нежно откликнулся он. – Ты мое нереальное, горькое, краденое счастье… Я сожалею, что вел себя как обидчивый мальчишка. Я готов отдать все сокровища мира за один твой благосклонный взгляд!
– А я смогу выйти из этой комнаты и попасть к тебе? – нетерпеливо спросила я.
– Через кулон – нет. И мне нет пути в чертоги твой бабушки. Но вспомни, в Лабиринте судьбы есть большой портрет, который приведет тебя ко мне…
– Но меня заперли!
– Это поправимо, – в голосе Астора появились задорные нотки. – Тебя удерживают не магия или заклинания, а обычный замок. Все гениальное – просто. Тебя обманули, заставив поверить, что дверь – несокрушима. Оставь в комнате какую-нибудь вещь, пропитанную твоим запахом, твоей аурой, чтобы сбить врагов со следа, взломай запор и беги в коридор, ищи мой портрет…
Не дослушав принца, я бросила на кровать два любимых метательных кинжала, вынула Нурилон и вставила кончик его лезвия между дверной створкой и косяком, всем весом налегая на меч. Бабушкин кот протестующе взвыл, цепляясь за мой сапог. Но я невежливо отпихнула его в сторону, усиливая нажим. И дерево не выдержало. От облицовки двери откололся огромный кусок, язычок замка вышел из паза, и я стала свободной. Не глядя, привычно пихнув клинок обратно в ножны, я побрела по длинному коридору, скудно освещенному редкими факелами. Под ногами что-то хрустело, сзади жалобно, как-то обреченно и задушено орал кот, но я не останавливалась. Сбила щит, висевший на стене, разбила изящную вазу, гоблин знает как оказавшуюся на моем пути, но лишь прибавила шагу, переходя на бег. На какое-то мгновение в памяти всплыло предупреждение архимага Арбиуса, умолявшего меня ни в коем случае не посещать Лабиринт судьбы во второй раз. Он предупреждал, что повторный визит чреват неожиданными последствиями и может по-новому, круто изменить не только мою судьбу, но и участь всех зависящих от меня людей. Рассудок подсказывал, что я творю запретное, но желание увидеть любимого превозмогло слабый голос разума. Я миновала длинную череду затянутых паутиной картин, обитатели которых взирали на меня с нескрываемой враждебностью и осуждением. Даже с учетом моего острого зрения, я плохо ориентировалась в царившем вокруг сумраке, но сердце оказалось зорче глаз. Я нащупала резную раму нужного портрета, его портрета, с трепетом узнавая эти вишневые губы и насмешливый прищур прекрасных глаз. «Торопись, – скороговоркой донеслось из кулона. – Они догоняют, они идут!» Я положила ладони на холодный, покрытый красками холст, и нежно прижалась к нарисованному лицу…
– Остановись, сумасшедшая! – раздался требовательный окрик сестры Хаос. – Ты сама не понимаешь, что творишь!
Но поверхность картины теплела, наливаясь жизнью и магией. Грубая ткань выгнулась, принимая форму плоти, обдавая влажным теплом близкого дыхания, донося биение сильного, такого родного сердца. Опора под моими пальцами неожиданно растворилась, превращаясь в туннель пустоты и света, бьющего в глаза. Я покачнулась, потрясенно вскрикнула и провалилась в странное ничто, краем меркнувшего сознания успев заметить, как меня подхватывают мускулистые, крепкие руки любимого мужчины…
Попутный ветер надувал широкие полотнища белоснежных парусов. Пенные валы речной воды щедро обдавали носовую статую, обильно смачивая пышные, деревянные груди гордой ликерийской дворянки. Ланс уцепился обеими руками за корабельный такелаж и рискованно перегнулся через борт, вглядываясь в незнакомое лицо искусно вырезанной фигуры. Он почти не помнил рано умершей матери. В сознании сохранилось туманное видение длинных каштановых кос, белых рук – нежно его баюкающих, да мелодичный голос, напевающий непонятную, страшную песню:
Песня, которую мать пела очень часто, была длинной, но детская память Лансанариэля милосердно сохранила только четыре начальные строки. Но и этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы мучительные ночными кошмары, ставшие его неизменными спутниками, возвращались снова и снова. Сны, в которых он сотни раз видел худую, изможденную болезнью женщину, умирающую на клочке жесткой соломы в жалком, вонючем овине, куда их пустили из сострадания. А рядом с ней самого себя – долговязого подростка, голенастого гадкого утенка, обещающего вскоре превратиться в прекрасного лебедя. Единственную свою драгоценность – серебряную застежку от плаща, он отдал неопрятному, прыщавому могильщику, окинувшего пепельноволосого, зеленоглазого мальчишку похотливым, сальным взглядом и намекнувшего, что готов принять плату за похороны другим, более необычным способом. И полукровку опять передернуло от отвращения при воспоминании об этом давнем ужасе. Моросил мелкий, холодный дождик, превращающий в жидкую грязь убогий холмик желтой глины, насыпанный на могиле его матери. А Ланс все продолжал стоять на коленях, уже не ощущая онемевших ног, и повторял данное им обещание – разыскать неведомого отца, взглянуть в его лицо и рассказать, как умирала она, та – которую он когда-то прижимал к груди и, наверное, страстно целовал, заронив во чрево юной девушки нечаянный росток новой жизни. Росток – закрепившийся, родившийся и ставший внебрачным ублюдком, презираемым всеми бастардом, отверженным байстрюком – сыном эльфа и человеческой женщины.
Самое страшное чувство, которое только можно испытать в жизни – это надежда. Ланс давно постиг эту парадоксальную истину. Надежда, в отличие от своих единоутробных сестер – веры и любви, необычайно живуча, и обычно умирает последней. Стенает, корчится под настигающими ее ударами судьбы, но продолжает из последних сил цепляться за существование, дышать, вздрагивать и харкать кровью. Надежда – конечный, бесплотный, вымученный шанс страдающей души. Живучая, как и все бастарды. Надежда – ложный свет несбыточных желаний, единственная путеводная нить. Жажда любви, вера в справедливость, желание мести, поиск смысла жизни, все это называется одним коротким словом – надежда. И Ланс надеялся, всматриваясь в темнеющий горизонт, туда, где бурная река Оха вливалась в бескрайнее Ликерийское море, что долгие годы ожидания приведут его к заветной цели. И он, наконец-то, найдет того, кто зачал его – изгоя и полукровку, а затем безжалостно бросил и обрек на мучительную погибель благородную Марготу де Вакс. Ланс жаждал отмщения.
Погрузившийся в безрадостные размышления полуэльф не услышал подошедшего к нему Маллера и очнулся, лишь ощутив дружеское прикосновение мозолистой, заскорузлой от канатов ладони. Пират участливо потрепал Ланса по плечу, старясь скрыть овладевшее им волнение.
– Догадываюсь, о чем ты грустишь, родич! – капитан кашлянул, отводя глаза. – Наверно следует признаться, что наш клан с лихвой заплатил за горе, причиненное твой матери. Де Ваксы конечно же понимали, что Маргота стала жертвой собственной наивности и неопытности, попав в руки безжалостного совратителя. Но незаконнорожденный ребенок, да еще эльфийской крови – дитя из семени врага…, – пират горестно вздохнул. – Боюсь, они придавали слишком много значения родовой чести, которая оказалась запятнанной. Вот только, по моим меркам, эта честь не стоила ее загубленной жизни и твоей тяжелой доли. Боги заслуженно покарали моих предков. После бегства Марготы, не выдержавшей унижения и издевательств, их жены стали бесплодными, семья вскоре обеднела и утратила былое величие. Так великая Аола наказала жестокосердных.
Лансанариэль слушал Маллера молча, печально затенив длинными ресницами свои прекрасные глаза. Одинокая слезинка скатилась по бледной щеке и канула в изгибе подрагивающих губ. Заметив отчаяние
