– Поберегись, он крикнул, – уточнил Добровольский. – Мы зашли под козырек, и в этот момент человек… упал.
– Да ты ж мой дарагой! – вдруг закричали с лестницы, и снова раздались рыдания. – Да ты мой бедный! Сколько раз говорила, чтоб не смел на крышу, особенно когда выпимши, а он и в тот раз тоже, и опять!
– Успокойтесь, – заговорило сразу несколько голосов, – тише, тише! Люся, дай ей воды! Щас, тетя Верочка, сию секундочку дам! У меня налейте, ко мне ближе, и валокордин в холодильнике с правой стороны!
– Да не надо мне никакого валокордину, когда так оно все вышло! Да что ж это такое делается, когда жизни никакой нет, когда в самом расцвете…
– Господин полицейский, – вдруг спросил Добровольский, – а вы посмотрели?.. На… покойном нет проводов?
Последовала секундная пауза, после чего лейтенант выпучил глаза и гаркнул во все горло:
– …твою мать!
Сильно топая, он ринулся вниз и закричал:
– Осторожно, мужики, он может быть заминированный! Осторожно, кому говорят, отойдите от него все!
Безутешная вдова кинулась следом за ним, так что вертлявая старушонка, поддерживавшая ее за локоть, сделала несколько суетливых шажочков и чуть не упала, и обе они пропали из виду следом за лейтенантом.
Снизу неслись мат, крики, ругань, топанье ног, отдаленный хрип милицейской рации. На площадке и на лестнице остались Олимпиада с Люсиндой, дебелая женщина в немыслимом халате, с тюрбаном на голове, еще одна, в валенках и серой потертой шали, и еще издерганный молодой мужчина с портфелем наперевес. Все они поначалу смотрели вниз, в пролет, а потом, как по команде, уставились на Добровольского.
От неожиданной неловкости Добровольский уронил зажигалку, наклонился и стал ее искать. Дружелюбная Люсинда кинулась ему помогать, и они довольно быстро ее нашли, и Добровольский опять уронил – ну, невозможно, когда на тебя смотрят столько женщин сразу!
Зажигалка поскакала по ступеням, дама в шали посторонилась. Добровольский ринулся и нагнал зажигалку, но еще долго ползал по полу, все не мог подобрать.
– Молодой человек! – строго сказала та, что в шали, когда он подполз слишком уж близко. – Что это вы там делаете?!
Зажав дурацкую зажигалку в руке, он выпрямился.
– Прошу прошения, – пробормотал Павел и показал свой трофей. – Зажигалка упала.
– Господи, – громким шепотом спросила Люсинда, – это что ж такое творится? Это как же оно так получается, а?!
– Недаром карты беду предсказывали, – сказала дебелая женщина и поправила свой тюрбан. – И, главное, я смотрю и никак в толк не возьму, кому беду-то? Гадала клиентке одной, и беда выпала, но не ей! А оно вон как вышло!..
– Липа, – сказал издерганный молодой человек и странным, умоляющим жестом прижал к себе портфель поплотнее, как младенца. – Липа, я должен ехать!
– Олежка, ты же видишь, что тут творится!..
– Вижу, – согласился Олежка, и лицо у него сморщилось, стало совсем детским. – Но я-то ничего не видел! Ничего!.. Я должен ехать!
Олимпиада Владимировна пожала плечами:
– Ну, уезжай.
– Так они же меня не отпустят!
– Похоже, нет.
– Ну, скажи им, чтобы они меня отпустили, Липа!
– Я?! – поразилась бедная Олимпиада Владимировна. – Я должна сказать?!
– Ну, хотите, я скажу, – внезапно предложил Добровольский.
– А вы-то тут при чем?!
– Какая разница, кто скажет? Все равно полиция никого не отпустит, это совершенно очевидно!..
По лестнице на площадку второго этажа поднималась Парамонова, а за ней трюхала вертлявая старушка. Парамонова качалась из стороны в сторону, как будто тянула тяжелую баржу, а старушка подпрыгивала и старалась рассмотреть, что происходит на площадке.
В это время на третьем этаже вдруг хлопнула дверь – все замерли и подняли головы, – заскрипели ступеньки, на стену упала длинная тень и показались кеды на белой резиновой подошве, потом вытянутый и побелевший от многочисленных стирок некогда синий свитерок, на который опускалась монументальная борода.
– Я пришел сказать, – сказал обладатель бороды замогильным голосом и поднял вверх правую руку. – Я пришел сказать вам: случилось то, что должно было случиться!
Олимпиада от растерянности посмотрела почему-то на Добровольского, Люсинда прыснула со смеху, бабки переглянулись, а Парамонова вдруг перестала раскачиваться, схватилась за перила и прошипела:
– Ах ты, сучок болотный! Сидишь себе в норе, носа не кажешь, да?! Случилось, что должно! Да ты же
