прекрасно! Правда, никакого интима, она все время лежит – болеет, открывает не те двери и так и не научилась пользоваться кофеваркой – иридий, палладий, ванадий и ряды кнопок, как в центре управления полетами.
И очень хочется домой. Так хочется, что, закрывая глаза, она все время видит одно и то же – широкие лиственничные доски, камин с закопченной задней стенкой, темные балки на потолке, яблоки в корзине у высоких дверей, распахнутых в сад. Гамак между соснами.
Надо было снять гамак. Что он висит, мокнет?..
– Мне нельзя раскисать, – громко сказала Глафира. – Ни в коем случае! Я все выясню и поеду домой. И сниму гамак!
Разлогов любил иногда посидеть в гамаке. Черт бы его побрал!..
В так называемой кухне – кадмий, литий, бериллий – Глафира разыскала турку, початую пачку кофе и какую-то колбасу за неприступной холодильной дверью.
Телевизор работал – вот, оказывается, откуда песни и разговоры!
Жуя колбасу и запахивая то и дело открывающийся на груди халат, Глафира с трудом взгромоздила себя на длинноногий, высоченный, элегантный стульчик и потянула к себе журнал.
Это был
Глафира глубоко вдохнула и выдохнула. Зачем Андрей принес его сюда, да еще забыл на самом видном месте?! Он же знает, что ей… неприятно.
Куда там «неприятно»! Она эти фотографии видеть не может! И не хочет! И не будет на них смотреть!
Она швырнула журнал, он поехал по стойке и шлепнулся с другой стороны, распластав страницы, как разноцветная бабочка, с лету вляпавшаяся во что-то липкое.
Глафира сварила кофе, дожевала колбасу. Распластанный на полу журнал не давал ей покоя. Прихлебывая кофе, она сползла с элегантного стульчика, подошла и двумя пальцами подняла журнал.
Я все понимаю, брезгливо подумала она про Прохорова. Работа такая. Обыкновенная работа за деньги, ничего особенного. Тебе платят. Ты ставишь материал в номер. Но ведь это не чья-нибудь чужая жизнь, до которой нам дела нету. Это
Впрочем, отказался бы Прохоров, поставил бы Сидоров или Петров. Какая разница!..
Только одна фотография ее интересовала – только одна из всего цветистого глянцевого множества! И, превозмогая себя, Глафира вернулась за стойку, неся журнал на отлете, шлепнула его на полированную поверхность и еще раз посмотрела.
Ну да. Белый пляж, загорелое тело в двух полосочках почти несуществующего купальника, совершенное, правильно припорошенное правильным песочком, и на заднем плане Разлогов.
Очень раздраженный. Вовсе не Аполлон. Решительно не красавец-мужчина. В плавках лучше не фотографироваться. Никогда. Даже после прохождения «обмеров» у фитнес-тренера.
Глафира еще раз взглянула в прищуренные от злости глаза Разлогова.
Погибель, а не глаза.
Скажи мне, откуда могла взяться эта фотография?! Подскажи мне хоть что-нибудь, иначе я никогда не найду убийцу! А «никогда» – очень плохое слово. Гораздо хуже многих других плохих слов.
В недрах квартиры что-то тонко пропищало. Глафира подняла голову и настороженно прислушалась. Загремело железо, лязгнули цепи, снова запищало. И Прохоров сказал откуда-то издалека:
– Ты моя хорошая. Ты моя красавица. Ждешь меня, да?
Глафира пожала плечами и запахнула халат. Любовь Прохорова к кошке Дженнифер не знает никаких границ. Впрочем, любовь вообще границ не знает.
– Ты красавица. Красавица, да? Королева красоты! Ну вот так, вот так… Глаша! Глаша, ты встала?..
Глафира опять пожала плечами, словно сомневалась – шут его знает, встала или не встала!..
– Глаша?
Прохоров показался на пороге кухни – голубая рубаха, клетчатый пиджак, ладные джинсы. С одной руки свешивается Дженнифер, с другой – офисная сумка из мягкой черной кожи.
Очень стильно.
– Ты чего не отзываешься? – подошел и поцеловал. Пахло от него упоительно, и все бы хорошо, только во время поцелуя Дженнифер болталась у него на локте, попадая хвостом в вырез Глафириного халата.
– Я решил, что с меня хватит, – объявил Прохоров, отрываясь от Глафиры. – Я пресс-конференцию в Кремле отсидел и в офис не поеду! Давай кофе пить, а потом по Москве шататься. Давай, а?
И сгрузил анемичную Дженнифер Глафире на колени.
Кошка была тяжелая и очень пушистая. Громадная, как гиппопотам. Она сразу вцепилась Глафире в ноги через халат.
– Ой, да отцепись ты!
Прохоров оглянулся и засмеялся:
– Девочки, не ссорьтесь!
Дженнифер смотрела на Глафиру презрительно.
Ты-то уйдешь, говорила ее недовольная физиономия, а я останусь! Еще посмотрим, кто кого.
– Она меня ненавидит.
– Не выдумывай.
Прохоров поставил перед Глафирой бутылку какого-то мудреного йогурта и чистый стакан.
– День надо начинать с натурального продукта.
– Я уже начала день с колбасы.
– Очень плохо. И зачем ты это рассматриваешь?! Нервы себе портишь!
Глафира попыталась спихнуть тяжелую и горячую Дженнифер, но та уперлась и не уходила ни в какую.
Кремень-кошка. Скала.
– Андрей, а зачем ты этот материал поставил?
– Прости.
– Да я не для того, чтоб ты извинялся, – вдруг вспылила Глафира. – Но неужели нельзя было… меня пожалеть?
Прохоров налил йогурт в стакан, отхлебнул и поморщился, словно хватил коньяку.
– Глаш, в нашем мире никто никого никогда не жалеет. Тебе это известно лучше других! Я не мог его не поставить.
– Мог, – возразила Глафира убежденно. – Ты прекрасно знаешь, что мы с Разлоговым…
– Вы?! – поразился Прохоров. – Вы с Разлоговым?! Это что-то новенькое. Доселе не бывалое.
– Хорошо, – помолчав, поправилась Глафира. – Разлогов и я всегда старались друг друга… щадить. И ему вовсе не нужна слава такого рода! То есть была. Не нужна была.
– Я понял, понял.
– И ты… со мной, – это она едва выговорила. – Ты все про меня знаешь, но эта гадость все-таки вышла, и именно у тебя!
Прохоров налил себе еще немного заветного йогурта и так же залпом выпил.
– Глаша, – сказал он совершенно спокойно. – Я тебя люблю. Ты это отлично знаешь.
– Я тебя тоже люблю, – сообщила в ответ Глафира.
– А Разлогов… ему же было наплевать на людей! На тебя, на меня, на собственную бабушку! Ему нужно было потешить самолюбие этой девицы, – Прохоров кивнул на фотографию. – Он заплатил за публикацию, и все! Дело сделано, Глаша! Что мы при этом чувствуем – наплевать!
Глафира молчала. Дженнифер навалилась ей на бедро, вытянула ногу почти к самому ее носу и принялась урча вылизывать бок.
– Ну хорошо, – сказала Глафира, – ладно. Ты ничего не мог поделать. А фотографии эти!..
– Что фотографии? – Прохоров повернул журнал к себе. – Обычные фотографии! Джентльменский
