Погладив шарф, он повернулся к Глафире и произнес серьезно:
– Опаздывать нехорошо.
– Прошу прощения, – сказала Глафира, завороженно глядя в его молодое, крепкое, загорелое лицо. Сколько ему может быть лет? Семьдесят пять? Семьдесят восемь?..
– Если б вы сейчас сказали «извиняюсь», – объявил мэтр, – я бы вас выгнал. Несмотря… ни на что!
Интересно, пронеслось в смятенной Глафириной голове, ни на что – это на что?..
– Как вас зовут?
– Глафира, – спохватилась она. – Я специалист по средневековой немецкой поэзии.
– Вы будете декламировать мне стихи? – весело удивился Красавин.
Понимая, что горит синим пламенем, вернее, уже погорела, Глафира моментально, но сбивчиво представила топтавшихся в дверях парней.
– Это фотограф Сапогов, он будет снимать. А это журналист Столетов, он будет писать.
– Прямо здесь?! – ужаснулся мэтр. – Он будет писать прямо здесь?
– Даниил, – сказали совсем близко, – не пугай детей! Проходите, пожалуйста. Сейчас Нина Ивановна подаст чай. И у тебя совсем нет времени. Через час приедет Кустурица. А Эмир никогда не опаздывает, ты знаешь!
Глафира была как во сне.
– И познакомь нас, наконец!
– Маша, это Сапогов и Петраков, один пишет, другой фотографирует.
– Столетов, – поправил глупый Дэн.
Великий режиссер махнул рукой:
– Какая разница! И так сойдет. А это Глафира, она чтец-декламатор. Декламирует из немецких поэтов. А это моя жена Маша.
Жена Маша протянула узкую руку так, как протягивают для поцелуя. Глафира едва удержалась, чтобы не приложиться. Маша была хороша, но какой-то чрезмерной, киношной, невсамделишной красотой. И одета она была как-то… невсамделишно. Фотографии таких женщин можно встретить в старых журналах – Аристотель Онассис и Мария Каллас, Джейн Биркин и Серж Гензбур, Тонино Гуэро и его жена Лора.
На жене Маше был шелковый бурнус, расшитый райскими цветами, из-под которого виднелись алые шаровары. Голова повязана косынкой туго-туго, так что бледное, правильное, без единой морщинки лицо выступает вперед. Тонкая рука обвита, как лентой, широким золотым браслетом, и кажется, что эта хрупкая кость с трудом выдерживает тяжесть старинного золота. Перстни, по сравнению с которыми Глафирин бегемот был просто глупой поделкой, переливались на пальцах.
В отличие от жены «сам» был в водолазке и джинсах. Глафира тоже была в водолазке и джинсах. И друг Сапогов, разинувший на жену Машу рот. И Дэн Столетов, оскорбившийся на Петракова, тоже.
В одной из многочисленных дверей бесшумно возникла серая женщина в сером платье и с серыми волосами.
– Прошу, – сказала она серым голосом и показала, куда именно просит.
– Не задерживайте Даниила Арсеньевича, – обращаясь к Глафире, попросила райская птица ласково. Глафире показалось, что она чем-то недовольна. – У него встреча, и еще ему непременно нужно успеть перекусить.
– И клизму! – грохнул мэтр. – Мне непременно нужно успеть поставить клизму до приезда твоего драгоценного Эмира!
Он не вошел, а влетел в комнату, потеснив парней, которые таращились по сторонам, и с грохотом затворил за собой высокие двери.
– Нам никто не нужен! – объявил он весело. – Мы будем петь и смеяться, как дети! – Тут он вдруг спросил совершенно серьезно: – А дальше как? Мы будем петь и смеяться, как дети, а дальше?
Дэн Столетов пожал плечами. Друг Сапогов глянул хмуро.
– Среди упорной борьбы и труда, – продекламировала Глафира.
– А дальше? – заинтересованно настаивал мэтр.
– Ведь мы такими родились на свете, – дочитала Глафира, – чтоб не сдаваться нигде и никогда.
– Кто написал?
– Лебедев-Кумач. Тысяча девятьсот тридцать четвертый год, «Марш веселых ребят». Только там не «будем», а «можем».
– Мы? Мы и можем, и будем непременно!
– Нет, – улыбнулась Глафира. – В тексте так: «Мы можем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда…»
– Умница, – вдруг сказал Красавин как-то грустно. – Просто умница. Да, в общем, сразу видно, что умница. Не актерка. Актерки все дуры. Куда только мозги деваются?! Хорошо, когда в талант!..
От похвалы Глафира покраснела. Вот если б мне кто-нибудь когда-нибудь сказал, что я окажусь в доме Даниила Красавина и он назовет меня умницей, я бы плюнула тому в лицо, пронеслось у нее в голове. Улыбаясь и очень гордясь собой, Глафира глубоко вздохнула, огляделась по сторонам и вдруг замерла, как будто знаменитый режиссер ударил ее кулаком в живот.
Дыхания не стало совсем, и, чтобы не упасть, Глафира схватилась за плечо Сапогова, возившегося со своими треногами и «зонтиками». Он на нее оглянулся.
На стене, завешанной фотографиями, одна выделялась особо. Она была больше всех, черно-белая и очень выразительная. Она висела как будто отдельно, несмотря на то, что вместе с остальными! Но остальные расступались перед ней, расходились, не приближаясь.
На фотографии был какой-то луг без конца и без края, одинокое туманное дерево вдалеке, и на переднем плане трое. Все трое были счастливы и, казалось, отделены этим счастьем от всего остального мира. Одним из этих счастливых был великий Даниил Красавин. Второй Марина Нескорова, а третьим…
Третьим был Разлогов.
– Да, – сказал у нее за плечом Красавин. – Вы правы. Хорошая фотография. Так давно это было!
Он помолчал и добавил:
– Марина Нескорова – любимейшая из моих учениц! Жаль только…
– Что? – не поворачиваясь, спросила Глафира сухими губами.
– Все ушло в талант. – Красавин еще помолчал и добавил: – На жизнь ей Господь ничего не оставил. Один сплошной талант!
Варя даже не сразу поняла, что сегодня суббота. Она проснулась на диване в «маленькой» комнате – у них были две комнаты – «маленькая» и «большая», – увидела, что за окном светло, подскочила, побежала, пустила в ванной воду, на кухне включила чайник, пулей полетела в свою комнату, на ходу сдергивая пижамные штаны.
Опоздала, опоздала!..
В одну секунду она почистила зубы, еще за две приняла душ, напялила юбку – потом оказалось, что задом наперед напялила, – и ворвалась в кухню.
– Случилось чего, Варюш? – миролюбиво спросил отец и зевнул. Он бочком сидел у стола – у них на кухне можно было сидеть только бочком, – таращил сонные глаза.
– Привет, пап.
Загремели ложки и чашки, загрохотали банки и коробки. Посуду вчера вечером решено было не мыть, а «бросить, как есть, до утра», таким образом Варина кружка, подаренная когда-то Разлоговым, оказалась на самом дне, заваленная тарелками и кастрюлями. Варя выудила кружку – обрушив тарелки и кастрюли, – и стала остервенело ее мыть под горячей водой. Кружка была скользкая, жирная от тарелок и кастрюль, а вода слишком горячая, и Варя кружку выронила.
– Ах!
– Варюш, чего такое с тобой?! Порезалась? Дай я гляну!
Белые фарфоровые осколки разлетелись по всей раковине, а отколотое ушко ручки ускакало на пол. Вода хлестала, заливала спереди серую офисную юбку. Держась обеими руками за край раковины, Варя поначалу отчаянно шмыгала носом, судорожно глотала слюну, а потом все же заревела, громко, по- детски.
Подошел отец, отогнал ее от раковины и воду закрыл.
