– Ты узнаешь? – требовательно спросила Кира, не принимая его веселья.
– Я постараюсь, – пообещал он. – Машину придется оставить возле дальних соседей.
«Дальними» назывались соседи, которые жили через переулок от них.
– В тот раз он мог видеть мою машину, хотя я сомневаюсь. Слишком быстро бежал. Но все равно от греха подальше. Вдруг мы его спугнем?
– Ты будешь Глеб Жеглов, а я Шарапов, – неожиданно сказала Кира, – мы с тобой идем накрывать банду Горбатого.
– Банды нет, – заявил Сергей, – есть один только Костя Кирпич.
– Так мы идем на Костю Кирпича? – пренебрежительно протянула Кира. Ей было страшно. – Всего-то?
Он не ответил. Очевидно, думал, а когда Сергей Литвинов думал, он никого и ничего не слышал.
В Малаховку джип въехал, когда стало совсем темно, и плотный мрак, который бывает только ранней весной и поздней осенью, лег поперек дороги, и желтые столбы мощных фар вырезали из него продолговатые куски и швыряли навстречу машине.
– Как темно, – тычась носом в стекло, потому что машину бросало на ухабах подмосковной дороги, сказала Кира, – сто лет здесь не была. Так люблю. А ты?
– И я. Помнишь, мы хотели за городом жить?
– У нас тогда денег было мало.
Сергей хотел сказать, что теперь «на загород» им вполне может хватить, но вовремя спохватился, что «их» нет.
Есть отдельно он и отдельно она, и каждому по отдельности «загород» был не нужен. Вот ведь странность какая.
– Приехали.
Он заглушил мотор и некоторое время посидел молча. Кира смотрела в стекло и тоже молчала.
– Фонарь, – сам себе сказал Сергей, – свет мы не будем зажигать.
– Без света страшно, – тоненьким голоском заявила Кира.
Она всегда смешно боялась темноты, он знал.
– Пошли.
– А кофе?
– Я возьму.
Он подхватил рюкзак, сунул в него фонарь и включил сигнализацию. Яркий автомобильный свет прощально полыхнул и погас. Кира ушла вперед, он догнал ее. Под ногами чавкала весенняя земля, они шли молча и слушали, как она чавкает.
Не нужно было ехать, думала Кира. Бомба не падает дважды в одну воронку. Никто не придет сегодня ночью продолжать поиски.
Сергей станет молчать, и Кира станет молчать. И так они промолчат все время, отведенное на «приключение», и оба потом будут жалеть об этом, и сердиться на себя и друг на друга. У подъезда Сергей скажет ей «до свидания» – ах, как Кира знала его безразличный отстраненный тон, – и ничего не выйдет. Ничего из того, о чем Кира не разрешала себе думать.
Впрочем, ему скорее всего наплевать. Он бесчувственное бревно. Он просто не хочет, чтобы мать его ребенка посадили в тюрьму.
От этой мысли, чрезвычайно глупой, Кира совершенно расстроилась.
– Может, мне в машине посидеть? – предложила она мрачно. – Что я попрусь, все равно никто не придет!
Это означало, что он должен ее уговорить. Пожалеть. Спросить, в чем дело. Но он всегда слышал только, что ему говорили – и ничего больше. Он не понимал намеков, не читал по лицу и никогда не мог догадаться, чего ей хочется – если она не говорила об этом прямо.
Если я скажу ему, что хочу с ним спать, решила Кира, он перепугается до смерти. Он привык жить один.
Или не привык? Она-то вот так и не привыкла! То есть она привыкла жить одна. Жить без него – не привыкла.
– Хочешь в машину? – переспросил он с сомнением. – Ты долго в ней не высидишь, а я не знаю, сколько придется ждать. Зря я тебя взял, надо было в Москве оставить!
Идиот! Как есть бесчувственное бревно.
В доме по-прежнему пахло деревом и отсыревшими книгами, и Кира некоторое время постояла на прямоугольнике голубого лунного света, лежавшего возле деревянного коня-качалки, которого так любил маленький Тим.
– Привет, – сказала она дому.
– Привет, – ответил ей ее несентиментальный муж и деловито протиснулся мимо нее в большую комнату «с витражом».
– Я в прошлый раз решетку не стал намертво прикручивать, – заговорил он оттуда, – если появится наш жулик, он ее быстро снимет.
