Платон покосился на нее.
– Ты бы держалась за меня, Лёк. Навернешься, костей не соберем.
Н-да.
Ужасный человек, ужасный.
– Ты знаешь адрес этого салона?
– Да мы там с тобой были! – опрометчиво воскликнула Лёка. – Не помнишь? Ну, когда зимой приезжали! Господи, ну, когда в Константиновском дворце президент собирал всех, таких, как ты!.. А ты космы отрастил почти до пояса, и я тебя стригла! Не помнишь?
Он пожал плечами. Должно быть, не помнил.
– А… таких, как я – это каких?
– Полоумных, – пояснила Лёка. – Ну, то есть больших ученых. Гордость отечества и надежду нации.
– А-а.
Они шли по деревенскому проселку, и снег поскрипывал у них под ногами.
Лёка держала его под руку так, как кинозвезды на Каннской лестнице держат сопровождающих – невесомо положив ладонь на рукав смокинга. В данном случае – дубленки.
Ей хотелось взяться покрепче. За триста лет она совсем забыла руку Платона, и еще забыла, как это бывает, когда просто держишь его под руку, и понимаешь – он мой.
Все эти французы, американцы и обитатели Константиновского дворца, которые смотрят ему в рот, очевидно, как и Лёка, не понимая ни слова из того, что он говорит, могут задавать ему вопросы, снимать ему шестикомнатные люксы, выслушивать его мнение, но все это не в счет.
Он принадлежит только Лёке. Ну, то есть принадлежал когда-то. Она уже почти не помнила, как это было.
Он чихнул, шмыгнул носом и спросил:
– А какой сегодня день недели?
– Четверг.
Интересно, вспомнит или нет? Про божоле, белую скатерть, витые свечи, пузатые бокалы и предчувствие праздника? Про то, что сегодня день подведения итогов, последний шанс оглянуться и попытаться что-то исправить, а там – за далью даль, «не оглянешься – и святки, только промежуток краткий, смотришь, там и новый год!»[1]
Снег идет, снег идет.
– Как поживает твоя сестрица?
– Ника? Прекрасно. Ей не пишется. И она скулит, что ей нужен отдых и развлечения. А я не понимаю, как это, пишется, не пишется! Сиди, пиши, вот все и напишется.
– Конечно, ты не понимаешь, ты же глубоко творческая натура, – объяснил Платон Легран. – Ты попробуй. Сядь и пиши. А потом мы оценим, что напишется.
– Платон, мне не нравится, когда ты говоришь со мной таким тоном, как будто…
В это время в кармане ее короткой шубейки зазвонил мобильный, и Лёка, не договорив, выхватила телефон.
Звонил Артем.
– Леночка, ты где?
– На Большой Морской, – призналась Лёка честно.
– Ты что, такси ловишь? Я же тебе сказал, попроси, чтоб вызвали! Еще не хватало, чтобы ты тоже пропала! Или упала куда-нибудь. Ты же все время падаешь!
– Артем, ты до офиса доехал?
– Да, – сказал он с досадой. – Только здесь нет никого! Они все раньше одиннадцати на работу не приезжают!
Лёка посмотрела на часы. Ну, этого следовало ожидать. Питер живет немного в другом ритме и немного по другим законам.
– Ты будешь ждать?
– Конечно! Мне же надо все как следует выяснить. А ты когда подъедешь?
– Вскоре, – туманно сказала Лёка. – Если что-нибудь узнаешь, сообщи мне сразу же, ладно?
– Ну конечно, – пообещал Артем с жаром. – Я все утро Насте звонил, и никто не отвечает, представляешь?
Представляю. Вполне. Ты уж третий день звонишь, и никто не отвечает. Вот вопрос – зачем при этом звонить «все утро»?! Может, пару раз позвонил, и хватит?
– Будь осторожна, пожалуйста, – попросил Артем тихо. – Я очень тебя прошу. Я и так места себе не нахожу.
Раздраженная Лёка пообещала быть осторожной, захлопнула крышечку телефона, сунула его в карман, независимо посмотрела в лицо Платону, сделала шаг и – фьють! Одна нога поехала в одну сторону, другая в другую, Платон схватил ее за шиворот, как кота, но не удержал. Лёка хлопнулась на живот прямо в центр ледяного крошева, в которое перешел деревенский проселок.
– Елки-палки!..
Ей было больно, и обидно, и неловко, а он тащил ее вверх за руку, так что локоть еще и выворачивался под неправильным углом! Почему все мужики, пытаясь тебя поднять, тащат за руку?! Как будто куль с мякиной можно поднять за торчащую из него соломинку!..
– Отцепись от меня, Платон!
– Вставай.
– Я не могу! – На глазах у нее выступили слезы. – Ты так меня держишь, что встать я не могу!
Мимо пробегали прохожие, посматривали с интересом.
Он отпустил ее руку, Лёка кое-как перевалилась на четвереньки и встала.
Слеза капнула на шубейку. Впрочем, с шубейки капали не только слезы, но еще грязная вода, мокрый снег и какая-то жижа.
– Господи, ну что это такое?!
– Больно, Лёка? Покажи мне, где ты ушиблась!
– Везде, – процедила она сквозь зубы.
– А ноги? Целы?
Тут он присел на корточки и совершенно бесцеремонно задрал ее шикарную длинную юбку, надетую сегодня утром по поводу плохого настроения.
– Платон, черт тебя побери!
На чулки лучше было не смотреть, чтобы не расстраиваться. Тяжелый шелк юбки был насквозь мокрый. И еще ей почему-то было очень неудобно стоять, ее заваливало на сторону. Она переступила ногами, рукавом шубейки утерла нос и поняла, в чем дело.
Каблук от ее ботинка лежал вдалеке, как будто отторгнутый от Лёки невидимой, но большой силой.
– Платон!.. Каблук! У меня отвалился каблук!
– Где?!
Она показала глазами. Он отошел, поднял и стал его рассматривать, словно был сапожником и намеревался немедленно его прибить.
– Ты знаешь, – сказал Платон оживленно и с интересом, – мне кажется, что это уже не лечится. Он не только оторвался, он, видишь, пополам треснул!..
– Вижу, – сквозь зубы процедила Лёка.
Кое-как она доковыляла до серой вымороженной стены и взялась за нее рукой. Нужно возвращаться в гостиницу, переодеваться и начинать все сначала. Правда, непонятно, как удастся втиснуть подвернувшуюся ногу в следующие башмаки на шпильках, но она постарается.
Платон Легран ловко запустил каблук в урну, подошел и крепко взял ее под руку.
– Дура, – сказал он с каким-то очень понятным и очень мужским сочувствием, – разве можно по такой погоде и по нашим тротуарам ходить на таких… ходулях?!
– Зачем ты выбросил каблук?
– Ты можешь идти? Или везти тебя в травмопункт?
– Мне надо в гостиницу. У меня все мокрое, и чулки порвались!
