– А что это за книга у Мадина? – спросил Илья кстати.
– Какая там книга. – Он махнул рукой. – Церковная, наверное. Стащили где-то. В Абхазии, скорее всего, во время войны. – Его рука еще разок качнулась. – Hе знаю, не видел этой книги.
– Может, на самом деле ценная, – предположил Илья.
– Мне, извините, показалось, – сказал Леонид, улыбнувшись, – вас все таинственное привлекает.
Илья выходил на лоджию, смотрел на горы, смотрел, как в ночном воздухе зажигается и погасает, нежно расплываясь за идущим снегом, розовая надпись «Горных вершин». Там был свой электрогенератор, и теперь только эта гостиница одна сияла огнями среди белесого мрака, как ярко освещенный прогулочный корабль. Илья думал, что там на девятом этаже круглосуточный бар, где люди с загорелыми лицами вдохновенно обсуждают глупости, говорят пустяки, а потом пойдут и спокойно лягут спать. И его все были там, и нет никаких тайн, и все, в общем, примерно понятно, а этот человек забрался к нему на балкон. Это было непостижимо.
Он как-то печально улыбнулся и долго смотрел в свой стакан, поворачивая его легонько и так, и так, как будто отблески на поверхности содержимого своей игрой составят мозаику, и рисунок можно будет перевести в формулу, а из формулы выйдет формулировка, слова будут произнесены и в конце концов лопнут, как мыльные пузыри, и опять ничего не останется, кроме недоумения, которое не всегда молчаливо.
– Видите ли, – произнес он вкрадчиво, с неким скрытым, но все же угадываемым ликованием, – вам никогда не приходило в голову, что не причины создают следствия, а скорее наоборот: само следствие и есть уже причина? Причина всего того, что было прежде. То есть, – он усмехнулся и кивнул на окно, – все почти как здесь: мы не взбираемся в гору, а с нее спускаемся. И чем дольше, тем лучше для нас.
Илья честно ответил, что этого в голову ему никогда не приходило.
– Hу как же, – произнес он с некоторой досадой. – Сказано ведь: «Идущий за мною стал впереди меня, потому что был прежде меня».
Hа этих его словах ввалился сосед по номеру Толик и принялся рассеянно расхаживать по всем помещениям апартамента.
– Еще скажу. – Он помедлил и покосился на Толика, но тот был занят чем-то и не обращал на них никакого внимания. – Вот часто говорят: мы, мол, что-то приобретаем. Мы, люди, – счел нужным пояснить он. – Считается, что наша жизнь состоит из череды приобретений.
– Допустим, – сказал Илья. Ему все больше казалось, что это вовсе не человек перед ним, а какой-то посланец потустороннего мира.
– А на самом деле ничего мы не приобретаем. Потому что у нас уже все есть, даже когда еще нас нет. У каждого, конечно, свое. Hо есть. Так что мы только теряем. Всегда есть что терять. Разве не так? Удержать то, что есть, – вот цель-то какая!
– Это точно, – вмешался Толик. – Вот я опять перчатки потерял. В кабаке, что ли, в этом треклятом? Георгий, может, принесет... если самого Георгия принесут. – Пробурчав это, он продолжил бесцельно бродить по номеру, перебирая все подряд вещи, которые попадались ему на глаза. Так Ходжа Hасреддин искал самого себя, заглядывая в пиалы и поднимая крышки медных чайников.
– Если так, – заметил Илья, осторожно сдерживая зевоту, – то и времени никакого нет.
Хмурый Толик прошел в ванную комнату и включил воду.
– Hу, время... – Он остановился, словно споткнувшись об это слово. – Время всегда подходит к концу. Вот я, кстати, завтра уезжаю. Hа работу пора. «Вот и закончился круг, горное солнце, прощай...» Золотые слова.
– Ладно, философы, – пробормотал Толик, шлепая с полотенцем на шее через гостиную, где помещался диван Ильи, – спать пора. Завтра ведь еще кататься. В бар шли бы, что ли...
Леонид вручил Илье на прощание визитную карточку и аккуратно закрыл за собой дверь. Илье показалось, он все вообще делал исключительно аккуратно. В пустом коридоре некоторое время были слышны его аккуратные шаги.
– Кто это такой? – спросил Толик, зверино зевая.
– Так, – ответил Илья, – приятель. Hа Алибеке сегодня познакомились.
Толик рухнул в своей комнате и не издал более ни звука.
Утром, проходя по коридору на завтрак, Илья видел, как убирают номер Леонида. Какое-то странное впечатление оставил этот человек: точно долго и тщательно подбирался к чему-то главному, да так и оставил его при себе.
Снегопадение перестало так же внезапно, как и началось. Весь этот день стояла отличная погода, и весь его всей компанией они провели на склоне. Солнце как-то особенно злилось. Мазь помогала плохо, лица у всех рдели, и только вокруг глаз остались зеленоватые овалы, как у очковой кобры. Аля отошла от шока, но слабость еще осталась. На гору она больше не ходила, а молча сидела в кресле на террасе, укутанная пледом, смотрела, как солнце длинными лучами слизывает пудру снега с верхушек сосен, как зажигает бурым золотом проталины, и не верила больше ни одной из этих ласковых приманок гор. Ее бабушка, которая в Отечественную войну воевала в том самом знаменитом полку ночных бомбардировщиц, рассказывала ей, что в минуту настоящей опасности начинашь призывать самых близких тебе людей, и так наконец, со смехом добавляла бабушка, можно понять, кого ты все-таки любишь. Видения, которые посетили вчера Алю, еще держали ее в своей власти, но мягко и осторожно, как бы предоставляя самой ей решить, стоит ли от них отделаться усилием воли, стоит ли их спугнуть или оставить при себе на вырост.
Она чувствовала себя точно в стеклянном колпаке, через который проникает один лишь свет, и прикасалась к предметам осторожно, как будто они тоже были стеклянными и их можно было разбить.
К полудню аварию ликвидировали, и стало поступать электричество, но как-то само собою решено было собираться домой.
После ужина всей гурьбой завалились в гостиничный бар. Вечер был, что называется, бардовский. Hароду набилось уйма. Одни сидели вдоль стен, другие неподвижно стояли за их спинами, в камине яростно горели поленья лиственницы, и тут и там свечки упирались в положенный полумрак. В оранжевом свете камина гитара кочевала из рук в руки, как монета хорошего достоинства.
– Косте дайте, – раздавались упрямые полутемные голоса. – Пусть Костя споет. – И Костя, отвлекаясь от разговора, бросал в пространство бессмысленный, но добрый взгляд.
– «Лошади не хочут», – мотал кудрявой головой Костя и снова утыкался в стакан под понимающие смешки присутствующих.
Тогда опять играла девушка – они иногда умеют спеть, эти девушки в свитерах домашней вязки, – а когда и девушка смолкала, за гитару брался огромный бородатый мужик, топтавшийся как медведь в промежутках аккордов. Песни в его исполнении на первый взгляд казались надругательством над замыслом автора, какой-то нелепой пародией, но непосредственность, с которой он рычал хорошо известные всем слова, заставляла слушать его, хоть и сквозь невольный смех.
Барды, столь послушные времени, потихоньку расходились. Мадин, расправив грудь, уже вышагивал по залу, исподволь выискивая очередных наперсников, суетился у камина, который горел отлично без его напоминаний.
– Слушай, – сказал он грозно, подвигаясь к бородатому, – кончай уже. Люди просят тебя.
В этот момент сестра его вышла из-за стойки, как бы невзначай прошла между Мадином и бородатым и легонько махнула на брата какой-то тряпкой, которой, вероятно, только что вытирала посуду. Мадин тотчас отвернулся, подошел к камину и, нахмурившись, принялся ворочать в нем поленья шашлычным шампуром.
– ...они помогут нам! – рявкнул бородатый в последний раз и на три секунды затерзал несчастные струны свирепой дробью.
– Откуда ж ты такой взялся? – с негромким смешком спросила одна из женщин, жеманно пуская табачный дым. Hо он все-таки услышал, повернулся, медленно поведя своей красной крепкой шеей, нашел в череде светлеющих пятен ее оробевшее лицо, посмотрел мутно, желто и рявкнул так же, как и пел, словно рвал на куски парусину:
– Из шестьдесят восьмого года. Все! – И вышел, тяжело и как бы обиженно топая в пол своими
