некий двусторонний процесс? Когда мы имеем в виду деятельность крупнейших римских военных вождей (начиная от Мария и вплоть до Октавиана Августа), то, конечно, не составляет большого труда привести любое количество примеров, подтверждающих их умение держать армию в своих руках и использовать ее в своих интересах. Но разве армия не выдвигала со своей стороны, т. е. по отношению к самим полководцам, «встречных» требований, причем не только материального (жалованье, награды, наделения и т. п.), но и политического характера?
Иногда говорят о «встречных» и самостоятельных требованиях римской армии лишь применительно ко времени второго триумвирата. Однако это не совсем верно. Новая римская армия никогда не была индифферентна к политическим вопросам и событиям. Конечно, речь едва ли может идти о наличии каких–то развернутых, четко сформулированных политических программ, но мы имеем ряд указаний в источниках, свидетельствующих об определенных требованиях политического характера, идущих от солдатских масс. Эти свидетельства относятся как к гражданским войнам 80–х годов, так и ко времени Цезаря. Можно вспомнить хотя бы рассказ Аппиана о дезертирстве солдат из армии Цинны, причем солдаты оправдывали свои действия чисто политическими причинами: нежеланием из–за распри вождей сражаться с согражданами. Собственно говоря, еще более явно подчеркнутыми причинами политического характера — предполагающими уже выбор той или иной враждующей стороны, а следовательно, и политической ориентации — объясняются многочисленные и часто массовые перебежки из лагеря помпеянцев на сторону Цезаря, о чем неоднократно упоминалось, когда речь шла о балканской, африканской и обеих испанских кампаниях Цезаря.
Нам известно, что и в более позднее время, например в эпоху второго триумвирата, когда самостоятельные политические требования и даже определенная политическая программа армии ни у кого не вызывают никаких сомнений, лозунги прекращения гражданской войны или требования мира и прекращения разлада между вождями цезарианцев были наиболее конкретным проявлением вмешательства армии в «большую» политику. В ходе борьбы за достижение своих целей армия выработала даже новую, особую тактику: направление депутаций в сенат, к полководцам, открытое давление на своих вождей и, наконец, такое крайнее средство, как братание противостоящих войск. Очевидно, наиболее политически активным элементом, движущей силой и выразителем насущных интересов армии были, как правило, вышедшие из солдат младшие командиры, т. е. центурионы.
Итак, самостоятельная и чуть ли не решающая политическая роль римской армии в конце 40–х годов I в. до н. э. бесспорна, но хотелось бы со всей определенностью подчеркнуть, что основы этой политической самостоятельности были заложены все же раньше, т. е. во времена Цезаря, и в значительной мере благодаря самому Цезарю. В этом плане небезынтересно рассмотреть вопрос о понимании социально–политической роли армии и о методах использования (или «воспитания») армии такими двумя военными и политическими деятелями, как Сулла и Цезарь.
Согласно широко распространенной, пожалуй, даже общепринятой точке зрения, Сулла и Цезарь, используя армию как некое орудие для установления военной диктатуры, действовали сходным образом. Цезаря следует поэтому считать, во всяком случае в принципе, преемником и продолжателем дела Суллы. Но с подобными утверждениями едва ли можно согласиться, поскольку в данном случае односторонне подчеркиваются черты сходства и игнорируются не менее существенные черты различия.
Для Суллы армия была чисто военной, т. е. «грубой», силой, которую хоть и можно было использовать для определенного давления в ходе политической борьбы, но которая не была еще достаточно консолидированной организацией, имевшей самостоятельное значение или хотя бы занимавшей самостоятельные позиции в этой борьбе. Вполне вероятно, что римская армия в 80–х годах действительно еще и не могла претендовать на такую роль, не «дозрела» до нее, а Сулла не пытался «воспитывать» воинов в подобном духе. Недаром он, когда чисто военная надобность миновала, поспешил армию распустить и в своих поисках более или менее долговременной опоры пошел по пути организации поселений ветеранов в Италии и дарования гражданских прав рабам проскрибированных в самом Риме («Корнелии»).
Принципиально иное отношение к армии и иное понимание ее роли в политической борьбе мы можем проследить у Цезаря. В отличие от Суллы он видел в армии уже не просто вооруженную силу. Цезарь пришел к руководству армией после того, как им был накоплен определенный опыт политической деятельности, более того, именно вследствие и в результате данного опыта. Разочаровавшись в римской «демократии», не считая эти силы надежной опорой, Цезарь фактически (быть может, и осознанно!) подставил на их место новую политическую организацию — римскую армию. Поэтому его руководство армией действительно носило характер политического руководства. Воспитание в солдатах этой армии новых основ дисциплины, преданности, инициативы, новых понятий о профессиональной чести и других специфических качеств, о чем уже довольно подробно говорилось, все это было отнюдь не самоцелью, но имело вполне определенную направленность, ибо армия, с точки зрения Цезаря, должна была теперь служить не только военной, но и политической опорой. Это и понятно: в условиях римской действительности, т. е. при отсутствии политических партий, при деморализации городского плебса и растущей политической индифферентности сельского населения, лишь армия, будучи наиболее консолидированной организацией, могла взять на себя эту ответственную роль.
Подобное понимание роли и значения армии было, очевидно, не чуждо Цезарю уже в конце его консулата и могло, конечно, только окрепнуть в годы гражданской войны. Правда, по окончании войны Цезарю полагалось, как и всем его предшественникам, распустить армию, однако это было им выполнено, видимо, лишь частично, не до конца. Как знать, не потому ли и возник столь быстро проект грандиозного по своим масштабам парфянского похода, дабы не совершать роковой ошибки, не лишать себя наиболее действенной опоры, не оказаться в состоянии «блестящей изоляции». Конечно, представление об армии как об орудии, пригодном главным образом для повседневного и мелочного вмешательства в политическую жизнь и борьбу, было бы совершенно неправильным и даже вульгаризированным (во всяком случае для данного периода), тем более что в подобном вмешательстве пока не было никакой нужды. Опора на армию, титул императора как praenomen создавали в первую очередь некий моральный авторитет, и только в самом глубоком его подтексте лежало представление о грубой материальной силе, о принуждении.
Перейдем к другому аспекту вопроса о социальной опоре Цезаря — к его колонизационной и гражданско–правовой политике. В ходе гражданской войны Цезарь, как мы знаем, не раз имел возможность убедиться на практике, как важно иметь в провинциях опорные пункты не только военного, но и политического значения. От подобного убеждения по существу всего лишь один шаг до соответствующего вывода о даровании гражданских прав (группам лиц или целым общинам) и основании колоний в провинциях как средстве укрепления собственного политического положения. Поэтому нет ничего удивительного в том, что с именем Цезаря впервые связывается основание колоний в массовом масштабе в таких провинциях, как Галлия, Испания, Африка, Иллирик, Эпир, Ахайя, Азия, Вифиния–Понт. Светоний сообщает, что по колониям вне Италии было распределено до 80 тысяч граждан. Колонии–выводились без специальных обращений к народному собранию, при помощи легатов. Это еще раз подчеркивает то обстоятельство, что ныне ветеран–колонист своим обеспечением был обязан не государству, но персонально (и полностью!) своему вождю, императору. Конечно, в колонии, основанные Цезарем, выводились не всегда ветераны, но в интересующем нас плане это обстоятельство ничего не меняет. Это были, как правило, колонии двух типов: колонии солдат (удовлетворение претензий на получение земельных участков) и колонии «пролетариев» (попытка улучшения условий жизни низших слоев населения Рима). В обоих случаях выведение колоний содействовало как укреплению римского влияния, романизации населения провинций, так и росту политического авторитета их основателя, их покровителя.
Что касается гражданско–правовой политики Цезаря, то и здесь, очевидно, могут быть отмечены две тенденции. С одной стороны, небывалый до сих пор масштаб распространения гражданских прав (римского и латинского права) вне Италии. Гражданские права предоставлялись целым общинам и даже отдельным провинциям. Как мы знаем, этот процесс начался с Галлии и Испании. Еще в 49 г. был принят закон Цезаря, который включал жителей Цизальпинской Галлии в число римских граждан, и в том же самом году прошел закон, в соответствии с которым предоставлялись права муниципия Гадесу. Несомненно, что распространение гражданских прав в таких широких масштабах содействовало развитию муниципальных городских форм в провинциях. Не случайно поэтому некоторые исследователи считают, что единообразие муниципального устройства, устанавливаемое соответствующим законом Цезаря, может быть распространено не только на Италию, но и на провинциальные общины и города.
С другой стороны, в гражданско–правовой политике Цезаря весьма заметно ощущается и некая «охранительная» тенденция, т. е. определенное торможение процесса распространения гражданских прав. Это следствие традиционного пути дарования прав, дарования «выборочного», в качестве награды (praemium). Цезарь в этом смысле поступал по отношению к провинциям совершенно так же, как вообще поступали римляне на протяжении трехсот лет по отношению к италийским общинам и городам. Он не стремился уничтожить «персональность» прав или правовое различие между римлянами и перегринами, создав таким образом «класс единых подданных единого властителя». Он никоим образом не хотел обесценить привилегии римского гражданства, римского народа, не пытался вовсе вытеснить старых граждан, дабы заменить их новыми, которые стали таковыми по его милости.
Чем объяснить наличие этих двух как будто противостоящих друг другу тенденций в гражданско–правовой политике Цезаря? Оно объясняется, на наш взгляд, тем, что эта политика, эта деятельность Цезаря на самом деле имеют две стороны. Первая из них, субъективная, целиком определялась не каким–то глубоким пониманием исторических задач и перспектив рождающейся империи, которое якобы было свойственно Цезарю, но всего лишь удовлетворением текущих, злободневных нужд и вопросов. Что это именно так, подтверждается прежде всего избранием «традиционного» пути дарования прав, а следовательно, и отсутствием какой–либо особой и строгой системы во всех этих мероприятиях. Самый принцип выборочного награждения римским гражданством как неким praemium заставлял проводить это награждение от случая к случаю, по мере практической нужды или целесообразности.
Вместе с тем в гражданско–правовой политике Цезаря наличествует и другая, объективная сторона. С этой точки зрения мероприятия Цезаря, связанные с распространением гражданских прав вне Италии независимо от их насущно–злободневного характера и от воли их инициатора, имели большое принципиальнее значение для укрепления римской державы и складывания ее новой административно–политической структуры. И хотя в провинциях еще сохраняется различие правового статуса колоний и муниципиев, тем не менее этим городам римского (или латинского) права все в большей степени становится свойственна одна общая черта, одна принципиально важная особенность. Они превращаются именно в провинциальные — в прямом и переносном значении этого слова — города, утрачивая с течением времени своеобразные признаки самостоятельных полисов. Все в большей и большей степени они превращаются лишь в membra imperii.
Итак, по существу мы имеем дело с развитием объективного процесса (который, кстати сказать, закончился для самой Италии в 49 г. распространением гражданских прав на транспаданцев) создания новой организационно–политической структуры римского государства. Причем, и в этом главное, вопрос решался не только и даже не столько в правовом, сколько в социальном плане. Складывание новей административно–политической структуры неизбежно и неразрывно связано с формированием новой социальной опоры режима в общеимперском масштабе. Эта внутренняя опора постепенно создается путем своеобразной инкорпорации (выборочно!) сначала италийских, а затем и провинциальных слоев в некую новую — уже «общеимперскую» — руководящую элиту. В литературе справедливо подчеркивается тот факт, что из городов римского и латинского права, находящихся в провинции, начинают поступать свежие силы, причем не только в армию, что проявляется особенно наглядно, но и в органы государственного управления. Именно из этих людей (и новых римских граждан городов неримского права) формируется «руководящий слой», т. е. повторяется то, что несколько десятилетий тому назад имело место в пределах самой Италии, когда в Риме появлялись Катон из Тускула, Варрон из Реаты, Марий и Цинна из Арпина, Серторий из Нурсии.
Эта новая элита, сменявшая староримские аристократические фамилии, была уже привилегированной и господствующей «кастой» не только по отношению к своим собственным низшим и эксплуатируемым слоям населения, но и по отношению ко всем тем, на кого римские права еще не были распространены. Внутри этой новой элиты складывалась своя иерархия и дифференциация: на первом месте, несомненно, стояли все же римляне, как таковые, и те выходцы из муниципальной знати, которые с ними неразрывно слились. Понятие «римлянин» в указанном значении приобретает теперь социальный (классовый) смысл, становясь, как правило, синонимом представителя этой новой элиты.
Но если Цезарь, даруя права римского гражданства населению провинциальных городов, отнюдь не стремился вытеснить старых граждан и заменить их новыми, то так же он, по всей вероятности, никогда не имел умысла вытеснить староримскую аристократию, лишить ее политического авторитета и полностью заменить новой «опорой», т.е. муниципальной и провинциальной знатью. Да это, конечно, было и невозможно. Речь могла идти не о каком–то внезапном coup d'etat, не о какой–то предумышленной, искусственной операции, но лишь о постепенном и органично развивающемся процессе. Цезарь же, как мы не раз имели случай в том убедиться, был достаточно реальным деятелем и не поддавался гипнозу неподвижных идей и несбыточных утопий.
И наконец, вопрос о политике Цезаря по отношению к этой староримской «курульной» знати, т. е. об его «политике милосердия» (dementia). Обычно осуществление подобной политики связывают с тем, что Цезарь после окончания гражданской войны стремился привлечь «к сотрудничеству» наиболее видных представителей славных римских родов, демонстративно провозгласив отказ не только от проскрипций Суллы, но и от образа действий своих дяди и тестя, т. е. Мария и Цинны. С этим утверждением, видимо, можно согласиться, но справедливость требует отметить, что к «политике милосердия» Цезарь обращался и раньше. Нам уже приходилось говорить об этом применительно к итогам галльских воин.
Что касается гражданской войны, то примеры проявления милосердия, помилования врагов не только значительно учащаются, но и приобретают, так сказать, систематический характер. Строго говоря, именно с этого времени речь может идти уже о «политике милосердия», как таковой. В самом начале гражданской войны наиболее эффектным проявлением dementia et misericordia были действия Цезаря после взятия Корфиния, когда среди помилованных оказались такие его заклятые враги, как Домиций Агенобарб, Лентул Спинтер и др. Об
