жертвенного животного, или печально–трогательного рассказа о том, что накануне убийства в курию Помпея влетела птичка королек с лавровой веточкой в клюве; ее преследовала стая других птиц, которые ее здесь нагнали и растерзали.
Накануне рокового дня Цезарь обедал у Марка Эмилия Лепида, и, когда случайно речь зашла о том, какой род смерти самый лучший. Цезарь воскликнул: «Неожиданный!» Ночью, после того как он уже вернулся домой и заснул в своей спальне, внезапно растворились все двери и окна. Разбуженный шумом и ярким светом луны, Цезарь увидел, что его жена Кальпурния рыдает во сне: ей привиделось, что мужа закалывают в ее объятиях и он истекает кровью. С наступлением дня она стала просить Цезаря не выходить из дому и отменить заседание сената или по крайней мере посредством жертвоприношений выяснить, насколько благоприятна обстановка. Видимо, и сам Цезарь начал колебаться, ибо он никогда раньше не замечал у Кальпурнии склонности к суеверию и приметам.
Однако когда Цезарь решил направить в сенат Марка Антония, дабы отменить заседание, то один из заговорщиков и в то же время особенно близкий Цезарю человек. Децим Брут Альбин, убедил его не давать новых поводов для упреков в высокомерии и все же самому отправиться в сенат хотя бы для того, чтобы лично распустить сенаторов. По одним сведениям, Брут вывел Цезаря за руку из дома и вместе с ним пошел в курию Помпея, по другим данным, Цезаря несли в носилках. Но как бы то ни было, по дороге он был преследуем все новыми предостережениями и предзнаменованиями. Во–первых, ему встретился гадатель Спуринна, который предостерег его когда–то от опасности, угрожавшей в мартовские иды. «А ведь мартовские иды наступили», — шутливо сказал Цезарь, повстречав гадателя. «Да, наступили, но еще не прошли», — спокойно ответил тот.
По дороге к Цезарю пытался обратиться какой–то раб, якобы осведомленный о заговоре, но, оттесненный окружавшей Цезаря толпой, он не смог сообщить ему об этом. Он вошел в дом и заявил Кальпурнии, что будет дожидаться возвращения Цезаря, так как хочет сообщить ему нечто чрезвычайно важное. Артемидор из Книда, гость Цезаря и знаток греческой литературы, также имевший достоверные сведения о заговоре, вручил Цезарю свиток, в котором было изложено все, что он знал о готовящемся покушении. Заметив, что Цезарь все свитки, вручавшиеся ему по дороге, передает окружавшим его доверенным рабам, Артемидор якобы подошел к диктатору вплотную и сказал: «Прочитай это, Цезарь, сам, не показывая никому другому, и немедленно! Здесь написано об очень важном для тебя деле». Тогда Цезарь взял в руки свиток, однако прочесть его так и не смог из–за множества просителей, хотя неоднократно пытался это сделать. Он вошел в курию Помпея, все еще держа в руках свиток.
Но если обстоятельства складывались таким образом, что предостережения не доходили до Цезаря, то и заговорщикам не раз казалось: все висит на волоске, они — на грани провала и будут вот–вот разоблачены. Один из сенаторов, взяв за руку заговорщика Публия Сервилия Каску, сказал ему: «Ты от меня, друга, скрываешь, а Брут мне все рассказал». Каска в смятении не знал, что ответить, но тот, смеясь, продолжал: «Откуда ты возьмешь средства, необходимые для должности эдила?» Сенатор Попилий Лена, увидев в курии Брута и Кассия, беседующих друг с другом, неожиданно подошел к ним и сказал, что желает им успеха в том, что они задумали, и посоветовал торопиться. Они были чрезвычайно напуганы этим пожеланием, тем более что, когда появился Цезарь, Попилий Лена задержал его при входе каким–то серьезным и довольно длительным разговором. Испуганные заговорщики уже готовились убить друг друга, прежде чем их схватят, но в этот момент Попилий Лена окончил разговор и простился с Цезарем. Стало ясно, что он обращался к Цезарю с каким–то делом, возможно просьбой, но только не с доносом.
Существовал обычай, что консулы при входе в сенат совершают жертвоприношения. И вот именно теперь жертвенное животное оказалось не имеющим сердца. Цезарь, пытаясь рассеять удручающее впечатление, произведенное на жреца таким мрачным предзнаменованием, смеясь, сказал, что нечто подобное с ним уже случалось в Испании, во время войны с сыновьями Помпея. Жрец отвечал, что он и тогда подвергался смертельной опасности, сейчас же все показания еще более неблагоприятны. Цезарь приказал совершить новое жертвоприношение, но и оно оказалось неудачным. Не считая более возможным задерживать открытие заседания. Цезарь вошел в курию и направился к своему месту.
Перед входом в сенат заговорщики поручили Требонию (по другим данным. Дециму Бруту) задержать Марка Антония, которого они опасались. Приветствуя Цезаря, сенаторы в знак уважения поднялись со своих мест. Дальнейшие события в описании Плутарха выглядели следующим образом. «Заговорщики, возглавляемые Брутом, разделились на две части: одни стали позади кресла Цезаря, другие вышли навстречу вместе с Тулием Кимвром просить за его изгнанного брата; с этими просьбами заговорщики провожали Цезаря до самого кресла. Цезарь, опустившись в кресло, отклонил их просьбы, а когда заговорщики приступили к нему более настойчиво, выразил свое неудовольствие».
«Тогда Тулий схватил обеими руками тогу Цезаря и начал стаскивать ее с шеи, что было знаком к нападению. Каска первым нанес удар кинжалом в затылок, рана эта, однако, оказалась неглубокой и несмертельной: Каска, по–видимому, вначале был смущен дерзновенностью своего ужасного поступка. Цезарь, повернувшись, схватил и задержал кинжал. Почти одновременно оба вскрикнули: раненый Цезарь по–латыни: «Негодяй Каска, что ты делаешь?» — а Каска по–гречески, обращаясь к брату: «Брат, помоги!» Не посвященные в заговор сенаторы, пораженные страхом, не смели ни бежать, ни кричать, ни защищать Цезаря. Все заговорщики окружили его с обнаженными кинжалами: куда бы он ни обращал взор, он, подобно дикому зверю, окруженному ловцами, встречал удары кинжалов, направленные ему в лицо, так как было условлено, что все заговорщики примут участие в убийстве и как бы вкусят жертвенной крови».
«Поэтому и Брут нанес Цезарю удар в пах. Некоторые писатели рассказывают, что, отбиваясь от заговорщиков, Цезарь метался и кричал, но, увидев Брута с обнаженным кинжалом, накинул на голову тогу и подставил себя под удары. Либо сами убийцы оттолкнули тело Цезаря к цоколю, на котором стояла статуя Помпея, либо оно там оказалось случайно. Цоколь был сильно забрызган кровью. Можно было подумать, что сам Помпей явился для отмщения своему противнику, распростертому у его ног, покрытому ранами и еще содрогавшемуся. Цезарь, как говорят, получил двадцать три раны. Многие заговорщики, направляя удары против одного, в суматохе переранили друг друга» .
Эта драматическая сцена убийства изображается античными историками довольно согласно, за исключением отдельных деталей, как правило малозначительных. Так, Светоний уверяет, что Цезарь, защищаясь, пронзил руку Каски, нанесшему ему первый удар, острым грифелем («стилем»), а увидев среди своих убийц Марка Юния Брута, якобы сказал по–гречески: «И ты, дитя мое!» — и после этого перестал сопротивляться. Деталь эффектная, но все же малоправдоподобная, рожденная на свет в связи с известной нам светской сплетней. Более существенна в рассказе Светония другая подробность: сообщение о том, что из всех рай, нанесенных Цезарю, только одна оказалась смертельной.
Когда убийство было совершено, в сенате началась настоящая паника. Из попытки Брута обратиться к сенаторам с речью ничего не получилось, так как все в страхе разбежались. Паника и смятение быстро распространились и в городе. Все закрывали наглухо двери, приготовляясь защищаться даже с крыш, хотя никто не знал, на кого нападают и от кого следует защищаться. Многие лавки были разграблены. Антоний и Лепид, как люди, наиболее близкие к Цезарю, укрылись в чьих–то чужих домах. Заговорщики же, пытаясь привлечь к себе сочувствие населения, торжественно направились на Капитолий, крича, что они уничтожили тирана, призывая к восстановлению «строя отцов». Но народ, как говорит Аппиан, «за заговорщиками не последовал» .
Труп заколотого кинжалами заговорщиков диктатора оставался лежать у подножия статуи Помпея, восстановленной в курии по распоряжению самого Цезаря. Только через какой–то, и, видимо, немалый, срок появилось трое рабов; спи взвалили Цезаря на носилки, с которых бессильно свесилась его рука, и отнесли тело домой. Об этом рассказывает Светоний, и эта подробность с бессильно свесившейся рукой придает живую и жуткую правдоподобность описанию событий, происходивших более двух тысяч лет назад. А Аппиан, рассказывая о том же, заключает изложение такой меланхолической фразой: «Из всех тех, кто обычно сопровождал Цезаря — должностных лиц, горожан и приезжих, рабов и вольноотпущенников, — остались теперь только трое, так как все разбежались; они положили тело на носилки и понесли, но не так, как это бывало раньше, — только трое несли теперь домой того, кто еще несколько часов тому назад был властелином вселенной» .
Теперь, очевидно, следует подвести некоторые итоги, дать общую оценку жизни и деятельности Цезаря. Чтобы эта оценка приобрела какие–то живые черты и вышла за рамки чисто «кабинетных» реконструкций, попытаемся воссоздать хотя бы в доступной степени приближения исторический образ Цезаря.
Но что есть исторический образ? Понятие достаточно сложное, а в данном случае, когда речь идет о Цезаре, даже противоречивое, ибо, как мы уже могли убедиться, перед нами по крайней мере два различных образа. Цезарь, каким его знали современники, а также ближайшие потомки, и Цезарь новейшей историографии никак не совпадают. Это действительно два различных образа. Может возникнуть вопрос: какой же из них следует считать подлинным?
Однако такой вопрос, на наш взгляд, незакономерен. Мы ведь не стоим перед альтернативой, перед обязательным выбором одного из двух «вариантов» (образов); мы скорее хотим создать новый, свой «вариант». А для этого надо использовать обе уже существующие возможности: и интегрированный самими столетиями образ Цезаря со всеми его «историографическими наслоениями», и те живые черты более «личного», человеческого образа, сохраненные для нас древними авторами.
Казалось бы, составить живое представление о человеке, который отделен от нашего времени не одним десятком столетий, дело безнадежное. Однако Цезарю в этом смысле как–то особенно повезло, и нам известно о нем многое — вплоть до самых мелких, но живых и колоритных подробностей. Это объясняется в первую очередь тем, что самая его личность была, видимо, настолько яркой и впечатляющей, что рассказы о нем, изобилующие пусть никогда не свершавшимися поступками и лишь приписываемыми ему афоризмами, передавались из уст в уста и дошли, обрастая все новыми и новыми красочными деталями, до довольно отдаленных потомков. Такой ли в этих рассказах Цезарь, каким он был «на самом деле», или он в какой–то мере уже «мифологизирован», выяснять теперь не только невозможно, но и едва ли целесообразно.
Наше живое представление о Цезаре, кроме того, определяется — и мы должны быть в данном случае только благодарны — особенностями жанра античной исторической биографии. «Мы создаем не историю, — писал Плутарх, — а жизнеописания, и не всегда в самых главных деяниях бывает видна добродетель или порочность, но часто какой–нибудь ничтожный поступок, слово или шутка лучше и яснее обнаруживают характер человека, чем битвы, в которых гибнут десятки тысяч, чем командование огромными армиями и осады городов» .
Вот почему и биография, написанная Плутархом, и биография, принадлежащая перу Светония, насыщены живыми подробностями, бытовыми штрихами и деталями, рисующими нам Цезаря–человека со всеми его достоинствами и недостатками, так сказать, во весь его рост. Особенный интерес представляет для нас подробная, как бы имеющая обобщающее значение характеристика Цезаря в жизнеописании Светония. Мы уже упоминали о ней в свое время. Остановимся теперь на этой характеристике более основательно, уделив главное внимание тем ее аспектам, которые касаются именно человеческих черт Цезаря и таких особенностей его личности, которым мы до сих пор не придавали решающего значения.
Цезарь, по словам Светония, был высокого роста, хорошо сложен, имел лицо несколько полное, кожу светлую, глаза черные и живые. Он отличался превосходным здоровьем; лишь под конец жизни стал подвержен внезапным обморокам и дважды испытал припадки падучей. Это утверждение Светония несколько расходится с тем, что говорит Плутарх. Цезарь якобы имел слабое телосложение и лишь непрерывными походами, скудным питанием и постоянным пребыванием под открытым небом сумел его укрепить. Цезарь весьма тщательно следил за своей внешностью: волосы не только стриг, брил, но и выщипывал; он страдал из–за безобразившей его лысины и потому с удовольствием пользовался присвоенным ему правом постоянно носить лавровый венок. Одевался он тоже по–особенному: носил сенаторскую тунику с бахромой на рукавах и слегка ее подпоясывал. По слухам, еще Сулла советовал оптиматам, сторонникам сената, опасаться плохо подпоясанного юнца.
Светоний особо подчеркивает страсть Цезаря «к изысканности и роскоши». Он упоминает о вилле около озера Неми, о тратах огромных сумм на покупку красивых и ученых рабов, о любви Цезаря к жемчугу, что было якобы одной из причин вторжения в Британию, о собирании резных камней, чеканных сосудов, статуй и картин. Упоминается и о том, что Цезарь возил с собой в походы дорогие мозаичные полы.
Большое внимание уделяет Светоний тому, что он сам называет «любовными утехами» Цезаря. Совершенно справедливо отмечалось, что об этих любовных утехах он пишет гораздо подробнее, чем, например, о завоевании Галлии. «Единственным пятном» на репутации Цезаря Светоний считает его сожительство в юные годы с вифинским царем Никомедом, но с явным удовольствием и даже оттенком восхищения говорит о том, что Цезарь был любовником «многих знатных женщин». Например, выясняется, что Цезарь не только был инициатором «союза трех», но и находился в связи с женами обоих своих сотоварищей по триумвирату — Красса и Помпея. Но больше всех он якобы любил Сервилию, мать Брута: еще в свое первое консульство он подарил ей жемчужину стоимостью в 6 миллионов сестерциев, а в гражданскую войну, не считая других подарков, устроил ей за бесценок покупку с аукциона богатейших поместий. С не меньшим удовольствием Светоний говорит о том, что среди любовниц Цезаря были и царицы: Эвноя, жена мавретанского царя Богуда, и Клеопатра. При этом довольно подробно обсуждается вопрос, можно ли Цезариоиа на самом деле считать сыном Цезаря.
Приводятся также насмешливые песенки, которые распевали в триумфах солдаты и в которых поминался то Никомед, то другие любовные похождения Цезаря, а сам он именовался «лысым развратником».
Специально подчеркивается, что Цезарь пил очень мало и редко; приводится даже высказывание Катона о том, что «Цезарь один из всех взялся произвести государственный переворот, будучи трезвым». Отмечается и крайняя неприхотливость в еде: на одном обеде, где было подано несвежее масло, Цезарь, дабы не обидеть хозяина, спокойно ел его, хотя другие гости не были столь же вежливы.
