ситуацию Куно ушел в отставку.
В августе 1923 года новым рейхсканцлером стал Г. Штреземан. Убежденный монархист, он сочувствовал «капповскому путчу», однако убийства Эрцбергера и Ратенау настолько потрясли его, что он перешел в республиканский лагерь. Он прекрасно понимал, что страну может спасти только дальнейшая выплата репараций, но после трагических событий в Руре объявление об их возобновлении могло вызвать новый взрыв возмущения со стороны экстремистских партий. В такой напряженной ситуации у правительства оставалась только одна надежда — на армию. И когда президент Эберт спросил главнокомандующего армией генерала фон Секта, за кого рейхсвер, то ответил предельно ясно:
— Рейхсвер, господин президент, за меня!
Подобный ответ означал только одно: в сложившейся ситуации единственной защитницей целостности страны является армия, а отнюдь не правительство, и ради сохранения этого единства она будет поступать так, как ей прикажет ее командующий. Эберт ввел осадное положение и, передав все карательные функции фон Секту, сделал его по сути дела диктатором. Заручившись столь мощной поддержкой, Штреземан 26 сентября 1923 года нашел в себе мужество объявить о прекращении пассивного сопротивления и возобновлении репарационных платежей.
— Ему не следует произносить столько цирковых речей…
Трудно сказать, что думал по этому поводу сам Гитлер, но никакого выступления не последовало, и в начале сентября 1923 года Гитлер отправился в Нюрнберг на празднование Немецкого дня, который отмечался 2 сентября и был посвящен победе над французами в битве при Седане в 1870 году.
Со всей Германии в Нюрнберг съехалось более 100000 человек — количество для того времени небывалое. В основном это были ветераны войны, славившие свое прошлое и проклинавшие настоящее. И в память о прошлом и с надеждой на не менее великое будущее все они в едином строю прошли торжественным маршем по городу. Зрелище было одновременно торжественное и зловещее, и те, кто видел хмурые лица маршировавших солдат, не сомневались: в случае чего рука у них не дрогнет…
После парада с большой и глупой речью выступил Людендорф, который поведал собравшимся, что «единение и сила, так блестяще проявившие себя на полях сражений, были делом государей».
— Это, — говорил он, — было делом династии Гогенцоллернов, которую теперь так поносят, потому что боятся и ненавидят. Но народ, лишенный чувства своей национальной и расовой солидарности, поверг в прах мощь государства!
Так поносить свой народ мог только либо мало что понимавший в политике человек, либо генерал, которого и по сей день боготворила вся нация. Людендорф принадлежал к обеим этим категориям, Гитлер с трудом сдерживался, слушая напыщенную речь генерала, а многие его соратники в знак протеста покинули сборище. Однако Людендорфа такой демарш не смутил, ему было плевать на нацистов и, словно издеваясь над Гитлером, он заставил его встать рядом с ним.
На этом неприятности не кончились. На следующий день был возрожден «Союз борьбы», в который вошли СА, «Имперский флаг» капитана Гейса и союз «Оберланд» доктора Вебера, начальником которого стал генерал Людендорф, который, по всей видимости, уже тогда видел себя в роли будущего диктатора.
Рем намеревался захватить государственную власть с помощью государственного переворота, но при этом считал, что «национальная революция не должна предшествовать взятию политической власти». Делая в своей игре ставку на Гитлера, Рем куда больше заботился о себе. Он решил уйти из рейхсвера и полностью посвятить себя подготовке того самого «акта, который решит дело свободы». Словно извиняясь за свое поведение 1 мая, он писал в докладной записке на имя фон Лоссова: «Я не желаю быть изменником по отношению к людям, которые мне доверяли. Их борьбу за свои права я должен сделать своей и должен повести эту борьбу за них, если не хочу изменить самому себе». Фон Лоссов все понял и едва ли не на следующий день обязал каждого боевика подписать обязательство, в котором черным по белому было написано: «За то, что рейхсвер берет на себя обязательство обучать меня военном уделу, я обязуюсь… без вызова не принимать участия ни в каких враждебных или насильственных действиях против рейхсвера или баварской полиции».
25 сентября 1923 года состоялось совещание лидеров «Союза борьбы». Гитлер говорил на нем настолько проникновенно, что многие из присутствующих во главе с самим Ремом прослезились. Затем… сделали следующее заявление:
Но это была уже мелочь, и после чувствительного майского поражения Гитлер снова считал себя одним из основных действующих лиц в той большой политической игре, которая шла в Баварии. Венцом этой игры должен был стать поход на Берлин и суд над «ноябрьскими преступниками». Каждый участник этой политической игры имел собственные виды на свое будущее. Конечно, первую скрипку должны были сыграть генералы, но Гитлер очень надеялся возглавить политическое руководство новой государственной структуры.
Как правильно понимал Гитлер, игра подходила к концу, и, чтобы приблизить ее успешное окончание, Гитлер намеревался выступить в один день на 14 собраниях.
— Наш долг, — заявил он своему окружению, — объяснить людям, что как только в ближайшее время мы захватим власть, мы вздернем на виселицу предателей, негодяев и изменников, ибо виселица давно плачет по ним!
Конечно, окружение было согласно. А вот что касалось тех, от кого этот самый захват власти зависел, то… напрасно Гитлер целыми днями обивал пороги правительственных кабинетов и уговаривал их хозяев решиться на последний шаг. Никто никуда не спешил. Гитлер усилил агитацию, но добился только того, что терпение властей лопнуло, и, опасаясь выступления «Союза борьбы», 26 сентября 1923 года баварское правительство объявило о введении в Баварии чрезвычайного положения и назначило правого монархиста Г. Кара генеральным комиссаром земли с неограниченными полномочиями. Кар установил тесные связи с командующим рейхсвером генералом О. Лоссовом и начальником полиции X. Зайссером, и первое, что сделал этот триумвират, — запретил Гитлеру все его собрания во избежание нежелательных последствий. Получив очередной удар, Гитлер впал в истерику.
Не оставил без внимания агрессивное поведение лидера нацистов и фон Кар, которому он все больше действовал на нервы. Он вызвал Гитлера к себе и сухо поинтересовался:
— Как вы намерены вести себя в отношении новой власти?
— Меня никто не спрашивал, — запальчиво ответил смертельно оскорбленный непониманием высших чиновников Гитлер, — когда назначали вас генеральным комиссаром! А потому уведомляю вас, что мое поведение будет напрямую зависеть от самих властей!
Он ушел, хлопнув дверью, и фон Кар долго смотрел ему вслед. Говоря откровенно, он и сам толком не знал, что ему делать. Он не собирался подчиняться центральному правительству и в меру своих сил был намерен бороться с ним. Оставалось только узнать, что и как ему надлежит делать, поскольку его планы являли малопонятную даже ему самому смесь баварской обороны с германским наступлением. И только одно он знал наверняка: Гитлера надо как можно крепче держать в руках, пока он не заварил очередную кашу, расхлебывать которую придется ему.
Гитлер отправился к фон Лоссову. Целый вечер он доказывал ему, что ждать несущих благо «господ с севера» преступно и что среди них нет таких волшебников, которые по мановению волшебной палочки изменили бы ситуацию. Спасти положение, считал Гитлер, мог только Людендорф, которому следовало возглавить поход на Берлин. Успех был бы обеспечен — ни один солдат не осмелился бы стрелять в героя нации.
Фон Лоссов слушал Гитлера, соглашался с ним и продолжал стоять на своем. Он уже давно понял, что чем больше споришь с этим человеком, тех хуже для себя. Теперь Гитлер рассчитывал на то, что «господам с севера» не удастся договориться с фон Каром и его компанией. Слишком уж разнились интересы имперского Берлина и пожелавшей оставаться независимой Баварии, и рано или поздно все эти
