В июне 1941 года все заключенные из Западной Украины и Западной Белоруссии были вывезены на восток или убиты. Многие умирали в пути, не выдержав долгой и тяжелой дороги до сибирских лагерей. Как считал генерал Андерс, который собирал в 1941 году солдат для своей армии, из полутора миллионов депортированных почти половина умерла.
Одним из самых страшных преступлений стал расстрел 15 тысяч польских солдат и офицеров в Катыни, которые были сосланы в советские лагеря в сентябре 1939 года. Почти год они поддерживали переписку со своими родными, но с мая 1940 года никто из них не написал больше ни одного письма. Причины выдвигались разные, однако правда всплыла только в апреле 1943 года, когда немцы обнаружили массовые захоронения в Катыни — концентрационном лагере под Смоленском.
У большинства убитых руки были связаны сзади, и все они погибли от выстрелов в затылок. Понятно, что немцы сразу же попытались использовать свою страшную находку в пропагандистских целях. Правда, особого успеха эта акция не имела, поскольку Москва отреагировала, как бы теперь сказали, адекватно и обвинила в убийстве поляков самих немцев. Только в 1989 году советское правительство с большой неохотой признало, что польские солдаты и офицеры были расстреляны работниками НКВД.
Но все это будет потом, а пока в Польше шли совместные парады и спортивные соревнования между немецкими солдатами и красноармейцами. Оставалось только договориться о конкретных условиях, на которых Германия и СССР делили между собой Польшу. Если изначально после разгрома Польши Германия и Советский Союз намеревались оставить на ее территории небольшое марионеточное государство, то после ввода советских войск в Польшу Молотов намекнул на другой вариант. Зачем, заявил он, нужна страна, которая обязательно станет не только постоянным источником напряженности, но и предметом разногласий между Москвой и Берлином? Да и сам Сталин на встрече 25 сентября с Шуленбургом заявил, что «при окончательном урегулировании польского вопроса нужно избежать всего, что в будущем может вызвать трения между Германией и Советским Союзом», и было бы неправильным «оставлять независимым остаток польского государства». А потому и предложил добавить к «немецкой порции» все Люблинское воеводство и ту часть Варшавского воеводства, которая доходит до Буга. Взамен Германия должна была отказаться от своих претензий на Литву.
— Если вы согласны, — сказал Сталин послу, — то мы немедленно возьмемся за решение проблемы прибалтийских государств в соответствии с протоколом от 23 августа. При этом я ожидаю полной поддержки со стороны германского правительства.
Шуленбург все понял как надо, и уже очень скоро Гитлеру доложили о предложении Сталина добавить Варшавскую провинцию к немецкой доле в обмен на Литву. Гитлера такой дележ устраивал, и Риббентроп отправился в Москву, где 28 сентября 1939 года подписал «Договор о дружбе и границе между Германией и СССР», который, по сути, узаконил раздел Восточной Европы.
Договор окончательно закреплял за Германией и СССР польские территории и в качестве приложения имел карту с нанесенными на нее новыми границами. Сталин вместе с Риббентропом поставили на этой карте свои подписи. Договор имел два секретных протокола, один из которых подтверждал переход к Германии Люблинского и части Варшавского воеводств, а к СССР — всей литовской территории.
«Обе стороны, — говорилось во втором документе, — не допустят на своих территориях никакой польской агитации, которая действует на территорию другой страны. Они ликвидируют зародыши подобной агитации на своих территориях и будут информировать друг друга о целесообразных для этого мероприятиях». Слова у «сторон» не расходились с делом: они и ликвидировали, и информировали, и выдавали тех немецких антифашистов, которые, на свою беду, оказались в это время в СССР. Как это сегодня ни покажется странным, гестапо, о котором советским людям рассказывали только ужасы, повело себя куда благороднее и русских антикоммунистов Сталину не выдавало.
19 сентября Гитлер с триумфом вошел в Данциг, а 6 октября принял военный парад в Варшаве. Как и предполагал фюрер, ни англичане, ни французы и пальцем не пошевелили, чтобы помочь истекавшим кровью польским войскам. Английские военные летчики сбросили листовки на германские города — это единственное, на что они оказались способными. Надо ли говорить, что весь мир был поражен столь невиданным военным успехом, во время которого Германия потеряла всего 11000 убитых и 3000 раненых.
Потом будут много говорить, что оккупация Прибалтики стала для Гитлера неприятным сюрпризом. Ничего подобного! Гитлер прекрасно знал о намерениях «красного императора», а потому и приказал эвакуировать из Эстонии и Латвии 86 тысяч «фольксдойче». Более того, вернувшийся из Москвы Риббентроп с восторгом говорил о том теплом приеме, какой был ему устроен в большевистской столице, где он чувствовал себя так, «словно оказался среди товарищей по партии».
На следующий день после подписания пересмотренного соглашения о разделе Польши в Москве было опубликовано общее коммюнике. «После определенного урегулирования проблем, — сообщали в нем Риббентроп и Молотов, — связанных с крахом польского государства… в подлинных интересах всех народов положить конец состоянию войны между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией, с другой».
Эта идея была подхвачена германскими радио и прессой, и уже очень скоро немецкий народ был убежден, что нет большего сторонника мира и противника войны с западными странами, нежели его фюрер, что тот и подтвердил в своем выступлении 6 октября 1939 года. Воздав должное силе немецкого оружия и заявив об освобождении от версальских оков, лучшим подтверждением чего служили возвращенные территории, Гитлер заявил:
Что же касается России, то фюрер отметил в своем выступлении наметившееся улучшение отношений, чему и стал доказательством подписанный с Советами договор о дружбе и границе. По словам Гитлера, Германия и СССР сумели сделать то, что оказалось не под силу Лиге Наций: четко определить сферу своих интересов и устранить проблему, которая могла привести к европейскому конфликту. Касаясь Центральной Европы, Гитлер заметил, что не следует допускать по этому давно уже решенному для него вопросу никакой «критики, осуждения или отрицания моих действий с высоты международного высокомерия». В свою очередь это не исключало того, что безопасность и мир в Европе должны обсуждаться на международной конференции.
— Если все эти проблемы должны быть рано или поздно решены, — вещал Гитлер, — то было бы разумнее заняться их решением прежде, чем посылать миллионы людей на ненужную смерть… Продолжение настоящего положения дел на Западе немыслимо. Каждый день вскоре будет обходиться увеличивающимися жертвами. Однажды снова возникнет граница между Германией и Францией, но вместо цветущих городов там будут руины и бесконечные кладбища… Если, однако, возобладают мнения господ Черчилля и его последователей, то это мое последнее заявление. Тогда мы будем сражаться, и второго ноября 1918 года в германской истории не будет…
Предложение о созыве мирной конференции вызвало у политиков многих стран изумление. Многие историки так толком и не могут объяснить, что это было на самом деле: искреннее желание сохранить и упрочить мир или все тот же блеф, к которому Гитлер постепенно приучил знавших его людей.
Но… они ошибались. Ни о каком мире Гитлер не думал. Его целью была война, и не просто война, а война истребительная, до победного (естественно, со стороны Германии) конца. О чем он и поведал на совещании генералов 27 сентября 1939 года, всего за десять дней до своей «миролюбивой» речи 6 октября.
— До сих пор, — заявил Гитлер, — время работало на союзников, но теперь этому пришел конец и надо как можно скорее нанести мощный удар по Англии и Франции.
Решающий фактор Гитлер видел в англичанах, и тем не менее поначалу он намеревался разделаться с Францией, напасть на которую решил 12 ноября 1939 года. Значительную роль в его боевом настроении сыграли успехи вермахта в Польше. Вот что писал посетивший фюрера 1 октября посланник Муссолини Чиано: «В Зальцбурге нельзя было не заметить внутренней борьбы человека, решившего действовать, но еще не уверенного в своих средствах и расчетах. Теперь он кажется абсолютно уверенным в себе. Тяжелые испытания, через которые он прошел, придали ему твердость для новых испытаний. Если бы ему пришлось пожертвовать даже в малейшей степени тем, что представлялось законными плодами его победы, он бы тысячу раз предпочел сражаться». Основными признаками, по всей видимости, уже тогда непоколебимой уверенности фюрера в себе явилось то, что он решил продолжать войну, не советуясь ни с кем. Ни Кейтель, ни фон Браухич толком не знали, что было у него на уме и чем он может «порадовать» их в следующий
