В последний вечер перед отъездом Доры в Мадрид Рекс пригласил ее пообедать в ресторане. Потом они должны были заехать за Рашелью в театр.
– Не проедемся ли мы немного за город? – предложил Рекс. – Тебе не будет холодно?
Ей уже приходилось беречь свое здоровье и остерегаться простуды.
Они проехали за Арменонвиль, по направлению к Версалю. У леса Рекс велел шоферу остановиться.
– Выкурим здесь по папиросе, – предложил он Доре.
Они вышли и направились по узкой извилистой тропинке. Высоко над их головами сияли звезды. Рекс зажег папиросу для Доры и, когда она немного покурила, взял ее и стал курить сам.
Дора инстинктивно почувствовала, к чему это ведет.
– Не будем портить наше хорошее настроение, – дрожащим голосом сказала она.
К ее удивлению, он тихо рассмеялся:
– Портить его? Посмотри на меня, Дора. Это звучало как вызов.
Он стоял против нее, и его бледное лицо было едва видно в темноте; только глаза его блестели огнем.
Он взял ее за руки.
– Итак, ты еще не любишь меня?
Дора ответила ему в том же тоне:
– Нет еще.
– Есть кто-нибудь другой?
– Нет.
– Слава Богу. Значит, могу надеяться, – сказал он все тем же странным, сдержанным голосом, в котором одновременно звучали и пыл, и холодность.
– Нам пора ехать, – напомнила Дора.
– Нет, время терпит. Немного еще, только немного…
Он все еще держал ее руки, но теперь он отнял одну и притянул Дорино лицо близко к своему.
– Придет время, полюбишь, – прошептал он, улыбаясь.
Дора не отвечала. Она не могла говорить; ею овладела какая-то робость.
– Поцелуй меня, – послышался голос Рекса. Она отрицательно покачала головой, но Рекс все не отпускал ее, обхватив рукой ее шею.
И внезапно он поцеловал ее.
Она почувствовала прикосновение его мужественного лица и всю неуверенную, трепещущую силу его молодости.
Он ласково выпустил ее и сказал, взволнованно дыша, но вполне спокойным голосом:
– Это тебе на память от меня.
Они поехали обратно, разговаривая о самых обыкновенных вещах. При входе в театр Рекс сказал:
– Ты вспомнишь!
ГЛАВА XI
– Так это правда? – сказала Дора. Она задумчиво смотрела на себя в зеркало. Итак, она достигла цели окончательно, несомненно.
Вся черная работа позади, скучные приготовления окончены; месяцы, годы, прожитые для достижения этого вечера, планы и опасения Кавини и Аверадо, жизнь и пансион, упражнения, упражнения…
Как бы то ни было, все пережитое потеряло свою остроту, и казалось, что жизнь заключается в том, чтобы стать Кармен, или Мими, или Джульеттой, или Эльзой, или другой героиней, которую ей предстоит изображать.
Слишком большое возбуждение последних дней переутомило ее, и изнеможение как покрывалом окутало ее душу.
Она сидела в полосе света, рассеянно глядя на себя в зеркало, и в то же время перед ее глазами вставала жизнь в Гарстпойнте, у Ион и… Пан.
Работа сослужила свою неизбежную службу – она притупила ее память.
Как далеко, о, как бесконечно далеко все это, и тем не менее в этот вечер при воспоминании о том времени она испытывала тот же ужас, то же содрогание всего своего существа как бы от ожидаемого удара, которое чувствовала она всякий раз, когда образы прошлого осаждали ее мозг. Это было похоже на ощущение человека, который ожидает возвращения физической боли и при первых признаках ее чувствует, как все его тело съеживается от ужаса.
На лице ее еще был грим; глаза были подведены лиловыми кругами, губы были пурпурные. Она долго смотрела на это лицо, так упорно разглядывавшее ее из зеркала.
Тяжелые дни миновали… А все-таки…
