— Я хотела бы посмотреть этот вид.
Они пошли вместе; рука Арчи один раз мимолетно коснулась ее локтя, чтобы направить ее к белой полукруглой скамейке, которая, казалось, повисла над багряной красотой спящего моря.
Налево берег делал поворот; крутая дорога по временам ярко освещалась фарами автомобилей, вырывавшими из темноты подымавшиеся кверху темные очертания стен замка, стоявшего на страже маленького городка.
Издали слышалось пение девушек; голоса их, смягченные расстоянием, и мягкий ароматный воздух были полны той задумчивости, которую придает неясная музыка в темноте.
Ни Арчи, ни Филиппа не разговаривали до окончания песни. Затем Филиппа тихо сказала:
— Это прелестно!
— Это девушки, которые работают там, на фабриках, — сказал Арчи, чувствуя всю банальность своих слов, желая сказать что-нибудь особенное и сознавая, что все, что он делал, было обыденным.
Он неудержимо понесся вперед, потому что ему ужасно хотелось показаться «особенным»:
— Я безумно хотел встретиться и познакомиться с вами, леди Вильмот!
Ему теперь стало видно ее; наклонившись вперед, он напряженно смотрел на Филиппу.
— Что мне сказать на это? — спросила его Филиппа.
— Полагаю, что вам все говорят то же самое? — При воспоминании о приеме, оказанном ей Гавершемами и Маунтли, и о том одиночестве, которое ее окружало в Париже, у Филиппы вырвался иронический смешок.
— Почему вы смеетесь? — тотчас же спросил Арчи.
— Может быть, я смеюсь над вашим прелестным, но довольно наивным комплиментом.
— Знаете ли, что вы разговариваете гораздо более по-взрослому, чем выглядите?
— Неужели?
Наступило молчание, молчание, которое Филиппа не прерывала из лени, и которое Арчи стремился нарушить, сказав, вот так, совсем откровенно; безумно:
— Я хочу вам понравиться! — Он поймал себя на мысли: «Почему люди не высказывают того, что хотят? Почему не выкинуть все это первоначальное жеманство при знакомстве друг с другом? Если вам действительно отчаянно хочется узнать кого-нибудь поближе, тогда надо сразу стать наполовину друзьями. Я хочу, ужасно хочу понравиться этой женщине. Она заставляет меня чувствовать то, что никогда еще никто не заставлял…»
Что, если бы он так и сказал ей это?
Он смотрел сначала на море, а затем повернулся к ней; в ту же минуту Филиппа тоже повернула свое лицо, и Арчи мог увидеть линию ее губ… И вид этой мягкой извилистой линии, казалось, ударил ему в голову, как мифический нектар, как будто эликсир какого-то волшебного напитка разлился по его жилам. Он наклонился к Филиппе так близко, что его охватил залах ее волос, и сказал нетвердо:
— Вы заставляете меня чувствовать то, что никто еще на свете меня не заставлял…
Едва он проговорил это, как наступила реакция; он почувствовал, что затаил дыхание, резко двинулся и затем понял, что Филиппа встала и оставляет его одного.
Он бросился за ней и властно преградил ей путь:
— Вы не можете уйти так. Я… вы никогда не поймете… но я не предполагал… дерзости…
Его прервал тихий, ледяной голос Филиппы:
— Из-за… из-за некоторых фактов вы подумали то, что, я полагаю, могут думать люди вашего сорта, что… что мне можно все говорить и обращаться со мной… как вы сейчас со мной. Уйдите, пожалуйста, с дороги.
— Я не уйду… пока не объясню, — с отчаянием произнес Арчи.
— Никаких объяснений не надо.
Она мелькнула мимо него и исчезла за поворотом.
Он остался стоять, кляня себя, но все же с сознанием какой-то несправедливости где-то в самой глубине души.
В конце концов, он подразумевал это, но не так, как она это приняла.
Он бросился вперед очертя голову, потому что с ней, наверно, говорили так и раньше; но затем он почувствовал странную смесь истинного огорчения, уязвленного тщеславия и светской суетности…
Как-никак, но ведь был же процесс!..
Он вернулся в зал, пользуясь этим осуждением как щитом против натиска собственного идеализма, того немногого, что осталось в нем от прежних лет.
В глубине души ему было стыдно этого бесконечно унизительного размышления о жизни Филиппы; но, надувшись, он ухватился за него и старался привить своему чувству странной скорби несколько дешевых горьких афоризмов о разведенных женщинах, которые были вынесены на суд общественного мнения и получили обвинительный приговор.
Он танцевал весь остаток вечера. Филиппа не возвращалась в бальный зал. Когда, наконец, оркестр перестал играть и он был свободен, он снова направился к белой полукруглой скамье. Приближался рассвет; густой фиолетовый цвет неба исчезал, пропуская сияние зари; слабый, колеблющийся предутренний ветерок коснулся его лица.
Спустя некоторое время он встал, вернулся к себе в комнату и лег в постель. Поднявшийся ветерок дул прямо на него, но он лежал с открытыми глазами, бесконечно взволнованный.
ГЛАВА IV
Филиппа, сидя в темноте у окна, думала: «Мне кажется, что так будет продолжаться и далее. Мужчины и женщины будут говорить со мной о чем угодно; мужчины будут считать себя совершенно вправе обращаться со мной так, как поступил со мной сегодня вечером тот, и теперь все они будут считать меня доступной».
А этот Лоринг казался таким славным, таким веселым; казалось, что они так хорошо понимают друг друга.
Сначала ей нравилось смотреть на него; он казался ей таким симпатичным, а это было для нее чем- то большим, чем просто красивая наружность. Голос его был таким веселым и приятным… и, помимо всего, он принадлежал к тому типу мужчин, который больше всего ей нравится!
Казалось, что если он и не будет другом, то все же он такой, с которым может быть легко и радостно…
Но теперь из этого ничего не выйдет — ни дружеских отношений, ни чего-либо другого.
И когда она ложилась спать, скользнув в прохладные простыни, слезы скатились с ее глаз на подушку.
— Я держал себя неподобающим образом с леди Вильмот, — сказал Арчи Форду.
Он старался вспомнить все, что он говорил. Форд лежал на песке и курил, обволакивая себя дымом
