покрывале, поскольку нам не хватило времени разобрать постель, помню, как я позавидовала мягкости подушек Аниты Бек, но воспоминания были расплывчатыми, словно чья-то чужая душа вселилась в тело женщины, с радостью и готовностью раздвигавшей ноги на чужой постели, пока Лесли Бек доставлял и получал ни с чем не сравнимое удовольствие, доставлять и получать которое он считал своим законным правом.
В общем, картина была не в моем вкусе, как и ее создательница — женщина, которая вытеснила Джослин и сама стала предметом жалоб Лесли Бека — на ее заурядную внешность, беспомощность, медлительность, вечную хандру — словом, на все те качества, которых, как надеялась, я сама лишена. По краям изображение было размытым, а посредине — отчетливым, как на фотографии. Я уже представляла, как на открытии выставки кто-нибудь скажет: «Вы только посмотрите! Этот гребень как настоящий: так и тянет взять его и причесаться!» Но мне бы не хотелось видеть такое на стенах моей галереи, даже на групповой выставке в самом темном углу: у меня тоже есть гордость, я не гонюсь за легким заработком. Такие картины пользуются спросом у покупателей средней руки, хорошо идут по средним ценам, но в этой безопасной игре нет ни удовольствия, ни риска, ни вызова. Играя в нее, можно или умереть от скуки, или назначить Барбару менеджером, отправиться домой и ждать, когда источник доходов иссякнет. Что же касается гребня, старомодного, отделанного серебром, Анита Бек просто не представляла себе, что с ним связано, а жаль. Для этого и существуют художники. В свое время я брала этот гребень и проводила им по волосам. Они спутались, пока мы с Лесли Беком поспешно утоляли телесную жажду, а я моталась по мягким квадратным перьевым подушкам Аниты Бек. Мне был необходим гребень. И мне, и всем остальным; и мы пользовались им, а потом, конечно, снимали с зубьев волосы, не столько заботясь об Аните, второй жене Лесли, сколько желая избавить от неприятностей самого Лесли.
— Она не совсем в моем вкусе, Лесли, — призналась я. — И не вполне соответствует стилю галереи.
— Очень жаль, — отозвался он. — Но ты много помогала Аните в прошлом, а она была привязана к тебе, вот я и решил предоставить шанс тебе первой.
— Ты думаешь о Джослин, а не об Аните, — возразила я, и мне показалось, он не сразу вспомнил, кто такая Джослин.
— Пожалуй, — продолжал он, — тебе было бы интересно узнать, что за последние два года у Аниты собралась целая коллекция картин. Ты непременно должна как-нибудь заехать и посмотреть их. У нее был рак печени. После того как ей поставили диагноз, она прожила всего три месяца. Это у них наследственное. Ее мать тоже умерла от рака. Кошмар. Анита писала преимущественно интерьеры, но у нее есть и несколько пейзажей. Мало-помалу я развивал ее дар. Убеждал выходить из дома.
— Бедная Анита, — сказала я.
— Она была наделена поразительной восприимчивостью, — не унимался Лесли Бек, — редкой чувствительностью, особым талантом. Но, предоставленная самой себе, она мгновенно теряла уверенность. Мне приятно думать, что я помогал ей. Разумеется, я не стану продавать все картины сразу. Рынок произведений искусства я знаю как свои пять пальцев. Знаешь, Аниту похоронили рядом с ее матерью, в фамильном склепе.
— Прекрасно, — отозвалась я. — Теперь они вместе, как и полагается родным.
Я вовсе не считаю себя чересчур восприимчивой и чувствительной, но это меня не беспокоит. Будь я даже глупой как пробка, Лесли Бек не заметил бы этого. Не припомню, чтобы Анита была из семьи, имеющий склеп, — совсем напротив, но, думаю, в наши дни можно купить что угодно, даже генеалогическое древо. Впрочем, под словом «склеп» Лесли мог подразумевать одну и ту же полку в колумбарии.
— И все-таки я оставлю тебе картину Аниты, — решил он, — а ты подумай как следует. Это не самая лучшая ее работа, но, само собой, я к ней привязан. Как и ко всем другим. — И он повернулся спиной к картине, прошелся по тускло поблескивающему пластику, ворохом лежавшему на полу, и направился к выходу. Открыв дверь, он впустил в помещение очередную порцию выхлопных газов, но, разумеется, в этом его вины не было.
Остановившись на пороге, Лесли обернулся ко мне. На нем были отличный серый костюм и яркий молодежный галстук. На щеках играл розовый румянец. Мне он казался плотоядным существом, к тому же пьющим. А я вегетарианка.
— Не знаю, что я буду делать, — пробормотал он. — Без нее. Как мне теперь жить? — Он говорил довольно громко, так что его слышали и Афра в хранилище, и Барбара в глубине галереи, хлопотавшая вокруг одной особенно маленькой картины Макинтайра, которую потенциальный покупатель попросил измерить в раме и без нее, нетто и брутто. — Дорогая крошка Мэрион, — задумчиво продолжал Лесли, — знаешь, я часто думаю о тебе.
Если бы не эта фраза, я решила бы, что он страдает ретроспективной амнезией и не может отвечать за свои слова и поступки, а также за оскорбление памяти жены, и простила бы его. Если бы он напрочь забыл меня, это было бы вполне понятно, хотя и неприятно. Но его памятливость и расчетливость в стремлении продать мне картину бедной Аниты, попытки представить счастливым брак измученной женщины, влюбленность в собственную скорбь — и при этом настолько поверхностная влюбленность, что она не помешала ему заигрывать с моими подчиненными, — все это было непростительно.
— В конце концов, ты преуспеваешь, — продолжал он. — «Галерея Мэрион Лоуз»! Кто бы мог подумать! Во что превратилось наше крошечное предприятие! А может, у тебя есть спонсор? Какой-нибудь симпатичный богатый банкир?
— Нет ни спонсора, ни банкира, — ответила я. — Я всего добилась своим трудом. И пожалуйста, закрой дверь: с улицы несет выхлопными газами. А у меня астма.
— Да-да, — с улыбкой кивнул он, и его улыбка почти подействовала. — Помню. Но об этом мы всегда помалкивали, верно? — Улыбнувшись, он показал зубы и сразу стал молодым, озорным и почему-то властным, словно только его представления о мире были правильными и цивилизованными. — А ты думала, мы не знаем?
— Ничего я не думала.
— Кое о чем, — продолжал он, — лучше молчать. Но я уверен, ты выставишь картину Аниты. В память о прошлом.
Его зубы были по-прежнему ровными, острыми и белыми. Прежде они наводили меня на мысли о каком- то маленьком, милом, ласковом зверьке или же, когда его деспотизм нарастал, об опасном, гладком лисе, рыскающем вокруг меня. Иногда, даже во время занятий любовью, это видение сменялось другим: лис врывается в Курятник и душит одну жертву за другой, повсюду кровь и перья. А потом я утратила импульсивность, умение терять голову, что и прежде мне плохо удавалось, и пришлось имитировать оргазм. Убедить Лесли было легко. Добившись своего, он менялся и представал в образе петуха, пережившего драку и вскочившего на навозную кучу с торжествующим криком: «Ах, какой я умный и хитрый, как я счастлив!» В этом и состоит искусство доверия в сексе: надо лишь открывать перед лисом дверь курятника и каждую ночь ложиться в постель с петухом.
— Заупокойная служба по Аните в пятницу, — сообщил Лесли Бек. — Ее многие любили. В церкви Святого Мартина-на-полях. В три часа. Было бы очень мило, если бы и ты пришла. Конечно, мне будет нелегко. Наверное, я не выдержу. Но жизненная сила… Думаю, ее мне не занимать. Я чувствую это, — заключил он, развел руки и посмотрел на них, и я последовала его примеру. Его длинные крупные пальцы выгнулись, гибкие и подвижные даже в верхнем суставе. От воспоминаний у меня перехватило дух. Лесли поймал мой взгляд. Он улыбнулся. Наконец он закрыл дверь и ушел.
Афра уже начала сворачивать и убирать листы пленки, в которые была завернута картина. Мысленно я поблагодарила ее. И конечно, Барбару, которая, несмотря на медлительность и туповатость, умела вставить слово к месту и вовремя, притом будто невзначай — по-моему, так и было, — и это получалось у нее неплохо. Она так не любила возражать, так стремилась во всем увидеть лучшие стороны, что едва сдерживала энтузиазм, даже когда речь шла о худших наших картинах — особенно о самых худших, — будто слова неодобрения могли каким-то образом потревожить художника в его мастерской: для Барбары искусство было святыней. Тем не менее порой мне хотелось хорошенько встряхнуть ее, заставить понять: если картина называется предметом искусства, это еще не означает, что она хорошая. И если полотна покупают, это не значит, что они плохие.
«Вот гад!». — сказала Афра о Лесли Беке. Этому человеку, этому гаду, Анита посвятила свою жизнь.
