– Можете не говорить, – сказал он с таким видом, как будто намеревался добавить много такого, о чем впоследствии пришлось бы пожалеть. Набираясь решимости, он еще раз беспомощно взмахнул руками, но в конце концов, видимо, так и не сумел придумать ничего такого, что соответствовало бы остроте момента и было бы в достаточной степени достойно сожаления. Он круто повернулся и направился к двери.
– Ну и не надо! – выпалил он, обращаясь к газете, за которой скрывалась персона с хриплым дыханием.
– Если уж вы так не хотите! – бросил он почтительному официанту в дверях.
А швейцар услышал, что ему наплевать – наплевать, черт возьми!
– Должно быть, кто-то из приглашенных, – сказал швейцар, до крайности шокированный. – Вот чем кончается, когда сюда пускают эту молодежь.
Мелвил с трудом удержался, чтобы не последовать за ним.
– Черт бы его взял! – произнес он.
А потом, когда до него начало доходить, что произошло, произнес с еще большей горячностью:
– Черт бы его взял!
Он встал и увидел, что высокопоставленный член клуба, который до сих пор спал, неодобрительно смотрит на него. В его взгляде было твердое, непоколебимое неодобрение, против которого бессильны жалкие извинения. Мел-вил повернулся и пошел к двери.
Этот разговор пошел моему троюродному брату на пользу. Отчаяние и горе отступили, и через некоторое время его охватило глубокое моральное возмущение, а это прямая противоположность сомнениям и недовольству. Чем больше он размышлял, тем сильнее его возмущало поведение Чаттериса. Его неожиданная безрассудная вспышка представила дело в совершенно ином свете. Он очень хотел бы снова повстречаться с Чаттерисом и поговорить с ним совсем иначе.
«Подумать только!» – мелькнуло у него в голове столь явственно, что он чуть не произнес это вслух. И он разразился про себя целой речью.
Какое недоброе, неблагодарное, неразумное существо этот Чаттерис! Избалованное дитя фортуны, он все имел, ему все было дано, и даже глупости, которые он делал, приносили ему больше, чем другим – удача. Девятьсот девяносто девять человек из тысячи могли с полным основанием завидовать его везению. Сколь многие проводили всю жизнь в непрестанном труде и в конце концов с благодарностью принимали лишь малую часть того, что сыпалось на этого ненасытного, неблагодарного молодого человека! Даже я, подумал мой троюродный брат, мог бы во многом ему позавидовать. И вот, при первом зове долга, нет – всего лишь при первом намеке на принуждение, – такое неподчинение, такой протест и бегство! Вы бы подумали о печальной доле простого человека! – потребовал мой троюродный брат. Подумали бы о тех многих, кто страдает от голода… Это рассуждение, пожалуй, чересчур отдавало социализмом, однако мой троюродный брат, преисполненный морального возмущения, продолжал в том же духе. Подумали бы о тех многих, кто страдает от голода, кто проводит жизнь в неустанном труде, кто живет в страхе, в нищете и притом с тупой решимостью делает все, чтобы выполнить свои долг, или, во всяком случае, то, что считает своим долгом! Подумали бы о целомудренных бедных женщинах! Подумали бы о множестве честных душ, которые мечтают послужить себе подобным, но так заморочены и поглощены заботами, что не могут это сделать! И вот появляется это жалкое существо, одаренное и умом, и положением, и возможностями, и благородной идеей, и женой, которая не только богата и красива – а она красива! – но и может стать ему лучшим помощником… А он от этого отворачивается! Это для него, видите ли, недостаточно хорошо. Это, видите ли, его не увлекает. Этого ему мало, и все тут. Чего же он хочет? Чего ему нужно?…
Морального возмущения хватило моему троюродному брату на весь путь по Пиккадилли, по Роттен-Роу, по обсаженным цветами дорожкам парка почти до самой Кенсингтон-Хайстрит и обратно вдоль Серпентайна до дома, и от этого у него разыгрался такой аппетит, какого он уже давно не испытывал. Весь тот вечер жизнь представлялась ему прекрасной, и наконец, в третьем часу ночи, он уселся у себя перед разведенным без особой нужды и весело стреляющим огнем в камине, чтобы выкурить добрую сигару перед тем, как ложиться спать.
– Нет, – сказал он вдруг, – у меня нет никакой «патологии». Я принимаю те дары, что преподносят мне боги. Я стараюсь сделать счастливым себя и немногих других, добросовестно выполнить свой маленький долг, и этого с меня достаточно. Я не заглядываю в суть вещей слишком глубоко и не смотрю на них слишком широко. Немногие простые идеалы…
Хм…
Чаттерис – просто мечтатель, до невозможности требовательный и всем недовольный. О чем он мечтает?.. На три четверти мечтатель, на четверть – избалованный ребенок.
Мечтатель…
Мечты… Сны…
Другие сны…
О каких это других снах она говорила?..
И мой троюродный брат погрузился в глубокое раздумье.
Потом он вздрогнул и огляделся по сторонам. Его взгляд упал на стоячие часы. Он поспешно встал и отправился спать.
Глава VII
Кризис
Кризис разразился примерно через неделю – я говорю «примерно» из-за того, что Мелвил постоянно путается в датах. Однако, насколько дело касается кризиса, Мелвил оказался на высоте, проявив живую заинтересованность, острую наблюдательность и сохранив в своей отменной памяти немало ярких впечатлений. Во всяком случае, по меньшей мере две фигуры вырисовываются здесь передо мной полнее и убедительнее, чем в любом другом эпизоде этой с таким трудом воссозданной истории. Он представляет мне Эделин такой, что я, кажется, готов в нее поверить, а Чаттериса куда больше похожим на самого себя, чем во всех остальных отрывочных сценах, которые я до сих пор вынужден был дополнять воображением, чтобы кое-как слепить их воедино. Не сомневаюсь, что читатель вместе со мной возблагодарит небо за все подобные кратковременные просветы в этой таинственной истории.
