Отец Кристины-Альберты

— Свастика могла быть совпадением, — сказала Кристина-Альберта. — Или ты нарисовал ее на полях газеты. Ты ведь часто ее рисуешь. А он подсмотрел.

— Голубого фона это не объясняет. А он особенно подчеркнул голубой фон. И другие вещи, известные только мне и твоей дорогой маме. Рассказать тебе о них я не могу, не рассказав всего. И всякие мелочи, известные только мне. Фамилию моего покойного деда в Диссе. Суббот была его фамилия. Иногда бывает трудно доказывать, хотя сам ты совершенно уверен. И все это вперемешку с отрывочными фразами о великом городе, и двух дочерях Западного Владыки, и о Мудреце. И еще он называл меня Валтасаром. Валтасар словно то исчезал из его мыслей, то снова появлялся. «Явись вновь в мир, впавший в хаос». Примечательные слова. И еще: «Берегись женщин, они забирают скипетр из рук царя. Но знают ли они, как править? Спроси Тутанхамона. Спроси развалины в пустыне».

— Ха! — сказала Кристина-Альберта. — Как будто женщинам когда-нибудь давали шанс!

— Ну, во всяком случае, мистер Хоклби это записал… И по-моему, это тоже применимо ко мне: ведь из-за моей великой привязанности к твоей матери я позволил бесплодно ускользнуть стольким годам моей жизни… Он еще много что сказал, Кристина-Альберта, исполненного такого же скрытого смысла. Но я рассказал достаточно, чтобы ты получила представление, что произошло. В конце концов мистер Фентон пришел в себя совершенно неожиданно — гораздо внезапнее, чем это обычно бывает, сказала миссис Хоклби. Он выпрямился в кресле, зевнул и протер глаза. «О Господи! — сказал он, — какая же это чепуха! Ну, я пошел спать».

Мы спросили, не чувствует ли он себе измученным. Он сказал, что да, чувствует. «По горло сыт», — так он выразился. Мы спросили его, относится ли и это к вести. «Какой вести?» — сказал он. Ну, просто ничего не помнил о сообщении. «Я что-то говорил? — спросил он. — Это не годится. И что же я говорил? Надеюсь, ничего лишнего. А если да, то приношу свои извинения. Нет, больше я ничем таким не занимаюсь».

Миссис Хоклби сказала ему, что еще никогда никого не встречала с таким спиритуалистическим даром. А он сказал, что ему жаль это слышать. Она сказала, что его долг перед самим собой развивать столь редкий и необычный дар, но он сказал, что это не понравится его родителям. Дождь прекратился, и он сказал, что пойдет перед сном прогуляться. С начала и до конца он вел себя очень просто и естественно. И словно бы против желания. И вид у него правда был очень усталый.

— И он ни разу не засмеялся? — спросила Кристина-Альберта.

— С какой стати? Он словно побаивался того, что передавал. А на следующий день прислали запасную деталь. Миссис Хоклби всячески пыталась уговорить его задержаться еще на день и продолжить свое Общение, но он не пожелал. А только расспрашивал про паром в Тилбери и о часах прилива. И даже не сообщил нам ни своего имени, ни адреса. А когда я заговорил о том, чтобы отослать записи мистера Хоклби в «Оккультревью», он вдруг прямо-таки перепугался. Сказал, что, если его фамилия будет упомянута в связи с ними, это серьезно поссорит его с родителями. Он даже не разрешил нам поставить «мистер Ф. из Кембриджа». «Поставьте какую-нибудь непохожую фамилию, — сказал он, — совсем непохожую. Поставьте какую хотите, только чтобы она не указывала на меня. Ну, например, мистер Путтник из Лондона. Или любую в том же роде».

Конечно, нам оставалось только согласиться.

4

— И это вся твоя весть, папочка?

— Только самое начало. Потому что я начал вспоминать. Я начал вспоминать все больше и больше.

— Вспоминать?

— Всякое из моих других жизней. Этот молодой мистер Фентон был, так сказать, лишь первой прорехой в завесе забвения, отделявшей эту жизнь от всех моих предыдущих существований. А теперь она порвана и рассечена, так что я способен заглядывать за нее в десятке точек. Теперь я начинаю понимать, чем я был на самом деле и чем я могу быть на самом деле… Знаешь, Кристина-Альберта, я никогда по- настоящему не верил, что я — это действительно я, даже школьником. И вот, что интересно: теперь я знаю и ясно понимаю, что я кто-то другой. И всегда был кем-то другим.

— Но кто ты, по-твоему, папочка?

— Насколько я разобрался пока, сперва я был вождем по имени Порг в городе, называвшемся Клеб, на самой заре мира, и я вывел моих людей из дикости и многому их научил. Ну, а потом я был этим Саргоном — Саргоном, Царем Царей. О нем есть крайне мало сведений в здешней городской библиотеке, в «Британской энциклопедии». А Саргон, про которого они рассказывают, — наглый выскочка, который взял его имя — мое имя! — три тысячи лет спустя; ассириец, вот кто Саргон, про которого они рассказывают; он связался с евреями, и он осаждал Самарию, но я-то был подлинным Саргоном задолго до того, как появились евреи и все такое, задолго до Авраама, и Исаака, и Иакова. А потом я был Валтасаром, последним наследником Вавилона, но это не очень ясно. Это остается темным. Только одна часть хроники освещена ярко — пока. Вполне возможно, что я был еще многими другими людьми. Но фигура, которая сейчас рисуется в моей памяти, это Саргон. Это его воспоминания возвращаются ко мне. Это он, кто вернулся во мне.

— Но, папочка, ты же по-настоящему этому не веришь?

— Верю? Я знаю. Задолго до того, как эта Весть меня достигла, у меня были эти прозрения, эта уверенность, что я кто-то другой. Ну, а теперь я все вижу ясно. Теперь я помню дни в Аккаде так же ясно, как дни в Вудфорд-Уэллсе. Я даже почти сомневаюсь, а жил ли я в Вудфорд-Уэллсе, это отодвинулось так далеко. Воспоминания начали возвращаться, когда я лег спать в тот день, когда мистер Фентон уехал. Я лежал в кровати — и внезапно я уже лежал не на кровати, я раскинулся на ложе под балдахином — балдахином из чистейшей белой шерсти, сотканной очень тонко и расшитой эмблемами, символами и всем таким прочим золотыми нитями, и я плыл в моей парадной барке по Евфрату. Две царские дочери, сестры, с изящными шеями, несколько похожие на обеих мисс Солбе, но только красивее и бесспорно моложе — намного моложе! — сидели и обмахивали меня веерами из орлиных перьев, выкрашенных в царский пурпур. А у моих ног сидел мой советник Прюм, как ни странно, поразительно похожий на мистера Хоклби — те же седые баки и те же пучочки волос над ушами. На нем был невероятно высокий колпак из какого-то черного шерстяного материала, и он вел записи деревянным стилом на глиняной влажной табличке. Ну, словно писать на пирожке, который ребенок слепил из мокрого песка. А позади него находились офицеры барки на подобии мостика — на них были кожаные шлемы, усаженные медными бляхами. А внизу виднелись гребцы, прикованные к своим веслам, а по обоим бортам простиралась широкая бурая река, подернутая чуть заметной рябью от ветра. Лодки торопливо отплывали в сторону, давая нам дорогу. На них были грубые квадратные паруса, и они опустили их и повернули — все одинаковым движением и точно в один момент. Это было очень красиво. По берегам были разбросаны деревушки с домами из кирпича-сырца и купы или ряды пальм. И повсюду разные примитивные приспособления — огромные наклонные деревянные шесты, похожие на колоссальные удочки, чтобы черпать воду из реки для орошения полей. А люди все толпились у воды, окуная в нее руки и лбы, и кричали: «Саргон Завоеватель! Саргон, Царь Царей!»

— Но, папочка, это же был сон?

— Ну, как мне могло присниться то, чего я никогда прежде не видел, о чем даже не слышал?

— Так бывает.

— Нет, так не бывает! — ответил он с тихим несгибаемым упрямством. — Я помню, что возвращался с юга, где подарил мир множеству воевавшим между собой племен — еламитянам, и ферезеям, и иевусеям, и всяким прочим. Я возвращался в свою столицу. Я четко помню разные подробности кампании и знаю, что, сделав усилие, вспомню больше и по порядку. В снах происходят всякие нелепости; сны, когда вспоминаешь их потом, оказываются полной мешаниной, а тут все логично и упорядоченно. Можно подумать, Кристина-Альберта, что мне никогда не снились сны и что все эти воспоминания о прежнем существовании, которые нахлынули на меня теперь, были обманом воображения! Но я могу вернуться в это прошлое, будто оно было вчера, и я куда более уверен, что я Саргон, чем что я Альберт-Эдвард Примби, твой отец. Первый — мое истинное «я», а второй — всего лишь простенькая ни на что не претендующая обертка, в которую по причине, пока мне не известной, меня упрятали от глаз мира.