злодеи исчезли.
Ей стала пронзительно ясной разоблачительная абсурдность ее сна. Хотя до этого она не замечала несуразностей и не замечала, что спит. Но теперь ее невыносимо угнетала мысль, что сфинкс принадлежит Древнему Египту и античной Греции, а Саргон — еще более древнему Шумеру. Сон спутывался. Эпохи, культуры перемешивались. Она указала на это сфинксу-Лэмбоуну, он повернул голову, чтобы ей ответить, и тотчас возвратились злодеи и, воспользовавшись невнимательностью Лэмбоуна, потащили ее папочку с собой. Она попыталась предостеречь Лэмбоуна, но он сказал, что у нее будет достаточно времени, чтобы выручить папочку, после того как вопрос со сфинксом найдет разрешение. Он ведь не сфинкс, объяснил он, а крылатый бык. А то для чего бы ему эта длинная, кудрявая, каменная борода? Она хотела возразить, что борода накладная, и он ее только сейчас прицепил. И вообще это в его духе затевать неуместную дискуссию. А тем временем ее папочка погибает в мучениях. Она осознала это быстро, с тягостной горечью. Он все еще оставался ее папочкой, но его тело изменилось, перестало быть человеческим, преобразилось в высыпавшиеся из корзины фрукты. Если она сейчас же чего-нибудь не сделает, они сгниют и останутся испорченными навсегда.
Она попыталась крикнуть слова утешения и поддержки трагической фигурке, прежде чем сон оборвется — теперь она уже твердо знала, что все это ей снится. Ну, конечно, он невыносимо страдает. Почему она не написала ему, не телеграфировала? Уж наверное, письмо или телеграмму ему передали бы! На нее нахлынуло глубочайшее отвращение к себе, к своей никчемности, бессердечию, и ее поразил глубокий ужас перед болью и жестокостью, и она проснулась в неизбывном отчаянии посреди черной ночи на своей жесткой маленькой кровати в своей душной маленькой спальне в Лонсдейлском подворье.
Но она все еще словно видела перед собой своего папочку — покинутого, сломленного, ввергнутого в страшную опасность. Этот жуткий в своей четкости образ не исчезал. Утром она встала, полная тревоги и угнетенная.
— Я ничего для него не делаю, — сказала она. — Откладываю со дня на день, а ведь для него каждый день полон отчаяния.
— Да кнечно, в прютенетак скерно, — сказал Фей. — Кнечно, тыпергбиш палку.
— Но жить среди сумасшедших, считаться сумасшедшим!
— Им кестрыграют. Фоксхилский прютслатся кестром. Развлеченя, то да се, — сказала Фей.
Кристина-Альберта сдержалась и не употребила неприличного выражения.
— Ты из-за этого заблешь, — сказала Фей. — В Лоне тебе сдеть нзчем. Лучше езжай в Шорм. Дом пропдает зря. Пока пгда держится.
Действительно, в этом году октябрьская погода держалась на удивление — один тихий золотой день сменялся другим, и приятель предложил Крамам воспользоваться его бунгало на берегу в Шореме, где он жил летом. Им хотелось поехать, пока погода не испортилась, однако поехать значило оставить Кристину- Альберту в студии совсем одну, а этого они не хотели. Но поехать в Шорем они решили. Кристина-Альберта теперь, когда нашла Дивайзиса, не могла даже подумать о том, чтобы уехать за пределы телефонной связи с ним. Лондон, доказывала она, самое для нее место. В Каммердаун-Хилл она может добраться за час, может следить за всем. Крамы могут ехать, если хотят, но она обязана остаться.
Фей отказывалась понять. И приставала.
Около одиннадцати Кристина-Альберта пошла на почту и из телефонной будки позвонила Дивайзису.
— Нельзя как-нибудь все ускорить? — спросила она. — Я нервничаю из-за папочки. Просто подумать не могу, как он томится там день за днем. Он мне снится.
— Тревогой делу не поможешь. Мы… у меня для вас неприятная новость. Так что возьмите себя в руки.
Он умолк. Кристина, при всей свой любви к Дивайзису, еле удержалась, чтобы не закричать на него.
— Да? Что случилось.
— День посещений был вчера. К нему приходил один посетитель. Вероятно, тот милый родственничек, которого вы описали… как бишь его? Уиглс? А, мистер Уиджери. Но теперь неделю никто из внешнего мира не может увидеть вашего папочку. До следующего вторника.
— О, черт! — сказала Кристина-Альберта.
— Вот именно. Я сделаю все, что смогу, чтобы получить особое разрешение. Я добрался до самого директора. Но он держался странно. То есть был весьма любезен и благожелателен, но он крутит. Не говорит ни «да», ни «нет». Непонятно! Днем я свободен, но завтра занят. Я собирался прямо поехать к нему, к директору, хочу я сказать, чтобы побеседовать с ним после обеда. «Лучше через день-другой», — говорит он. Будем надеяться, что он не скрывает ничего неприятного. Затем обещал позвонить мне позднее и сразу положил трубку. Так что будьте наготове. Какой номер вашего телефона?
— У меня его нет. Вам придется телеграфировать.
— Или я поймаю такси и заеду за вами. Простите, что я заставляю вас ждать, Кристина- Альберта.
— Ничего, если это поможет добраться до папочки.
— Договорились!
В трубке щелкнуло.
Телеграмма пришла через два часа — два часа, которые были заполнены бесконечным спором с Фей о Шореме. Кристина-Альберта прочла: «Ваш отец не появился он убежал утром на рассвете в шлепанцах и халате и о нем ничего не известно если он не приходил встречаемся на вокзале Виктории в два-семь на Камердаун-Хилл позвоните 0247 если он там».
Но мистер Примби никуда не пришел. Он исчез.
Кристина-Альберта, изумленная и ошеломленная этим новым исчезновением, поехала с Дивайзисом в Каммердаун-Хилл. Директор был ошеломлен куда меньше их. Саргона хватились в час завтрака, и все указывало, что он просто ушел из приюта. Подобное случалось и раньше. Санитары позволили себе вздремнуть на дежурстве и получат выговор. Ну, а удивляться… директор не собирался удивляться. Сумасшедшие часто уходят и не могут найти дорогу назад или убегают, но власти не поднимают особого шума, если они не опасны. И насколько возможно, стараются, чтобы это не попадало в газеты.
— Это ведь не Портленд, — сказал директор. — Обычно они возвращаются. Даю ему день. Возможно, он уже идет назад. Или прячется где-нибудь в миле отсюда. Я опасаюсь только простуды. Пневмония — наиболее обычная смерть сумасшедших. Но для этого времени года совсем тепло. Такого октября сто лет не выпадало.
Ему гораздо больше хотелось поговорить с Дивайзисом о реформе приютов, убедить его, что он — весьма прогрессивный и способный директор, чем обсуждать конкретно мистера Примби.
— Мы делаем что можем, — сказал он. — Но мы связаны крайней экономией, которую вынуждены соблюдать. Санитары самые плохие, но и тех не хватает. Общественное равнодушие к душевнобольным чудовищно. Все, включая близких родственников, стараются попросту забыть о них.
— Но как Примби сумел выбраться? — спросил Дивайзис. — Ведь территория окружена стеной со всех сторон, не так ли?
— Как и во всем, что касается закона о сумасшествии, лицевая сторона выглядит лучше изнанки, — сказал директор. — Но практически мы своего рода стеной окружены. Когда-то тут был помещичий дом с огороженным парком. А одно время — в восемнадцатом веке — тут помещалась школа для мальчиков.
Он показал им из окна над крышами служб пределы сада и фермы за ними, спускающихся к ручью и отделенных от дороги стеной, а также старыми дубами и терновником.
— Лично я, — сказал директор, — признаю необходимость кардинальнейших реформ в самое ближайшее время.
— Хотелось бы знать, не может ли пролить свет на это кузен Уиджери, — сказал Дивайзис.
— Уиджери?
— Вчерашний посетитель.
— Разве? — сказал директор и подошел к своему столу словно за какой-то бумагой. — Насколько
