некоторую нежданную решительность, которая словно бы возникла в первые же часы после смерти ее матери. Во-первых, твердое намерение избавить себя и ее от прачечной, продав это заведение, или сдав его в аренду, или, если ничего другого не останется, уничтожить его — сжечь дотла или взорвать к небесам. Он не обсуждал это, а считал неизбежной необходимостью. Он не выражал никакой вражды к прачечной, не поминал лихом жизнь, которую вел там, но каждая мысль выдавала его изначальное отвращение. И еще они должны будут уехать — немедленно! — из Вудфорд-Уэллса, и больше никогда туда не возвращаться. Кристина-Альберта сама пришла к почти таким же решениям, но никак не ожидала, что и он к ним придет со столь неколебимой бесповоротностью.
Он прямо заговорил о будущем, когда они сидели за ужином вечером после похорон.
— Двоюродный брат твоей матери, Сэм Уиджери, — сказал он, — разговаривал со мной. — Несколько секунд он жевал: усы поднимались и опускались, синие как фарфоровая чашка глаза смотрели в окно на закатное небо. — Он хочет ее забрать.
— Прачечную?
— Как предприятие на ходу. И, поскольку он наш ближайший родственник, так сказать, я предпочту, чтобы она досталась ему, а не кому-нибудь еще. При прочих равных… Хотел бы я знать, сколько запросить у него за нее. Было бы неприятно назвать слишком маленькую сумму. И я ответил, что похороны — не время для деловых разговоров. Сказал, чтобы он заглянул завтра. Их заведение хиреет. Оно как бы увязло в Уолтемстоу. Ему выгоднее выбраться оттуда, а землю сдать под строительство. Денег у него немного… Но эту прачечную он облюбовал. Да, облюбовал.
Его синие глаза превратились в глаза человека, которого посещают видения.
— Не знаю, учили тебя в школе экономики, как создают компании. Я во всем этом сущий ребенок. Он говорит о партнерстве, или о закладной, или еще о чем-то таком, но нам нужна… нам нужна компания с ограниченной ответственностью. Нам нужны привилегированные акции, но только привилегированные акция первого класса. Надо, чтобы мы получали больше того, что он будет получать с предприятия. Иначе компания может урезать обеспечение твоих привилегированных акций, выплачивая более высокие дивиденды на простые акции. У него будут простые акции. У него и его жены. Я не говорю, что он устроит такое сознательно, однако его легко могут толкнуть на это. За ним нужно присматривать. Нам надо устроить так, чтобы в случае, если он будет платить по своим акциям больше, чем по нашим, мы могли бы уравнять наши доли. Все это крайне трудно и сложно, Кристина-Альберта.
Кристина-Альберта смотрела на мистера Примби с новым и возрастающим уважением. Она еще ни разу не слышала, чтобы он произносил за столом подобную речь, но, с другой стороны, ему впервые не грозило, что его перебьют и наставят на ум.
— Надо будет, конечно, чтобы наши поверенные оформили все это надлежащим образом, — сказал мистер Примби.
— Финансово мы будем не в таком уж плохом положении, — продолжал он, беря сыр. — У нас есть пара закладных и несколько домов в Бакхерст-Хилле. Как ни странно, твоя бедная дорогая мама доверяла моему глазу в вопросах недвижимости. И часто позволяла мне руководить ею в этой области. А у меня всегда было чувство, что следует обзавестись резервом, помимо семейного дела… Очень вероятно, что Сэм Уиджери захочет взять большую часть мебели тут. Этот дом ведь больше, чем его…
— Где ты думаешь поселиться, папа? — спросила Кристина-Альберта.
— Еще толком не знаю, — ответил мистер Примби после минутного размышления. — То об одном месте подумываю, то о другом.
— Лондон, — сказала она. — Если бы я могла вернуться к занятиям, пока еще не совсем поздно.
— Может быть, и Лондон, — сказал он.
Прежде чем продолжить, он замялся с обычной неуверенностью, давно свыкнувшись с тем, что его предложения встречались в штыки и тут же отбрасывались.
— Ты слышала про пансионы, Кристина-Альберта? — спросил он с неубедительной небрежностью. — Ты никогда не думала, что мы могли бы поселиться в каком-нибудь пансионе?
— В Лондоне?
— Пансионы есть по всему миру, ну, почти. Видишь ли, Кристина-Альберта, мы могли бы избавиться от своей мебели здесь, кроме моих книг, ну и каких-нибудь мелочей, их на время мы могли бы сдать на хранение — Тейлоровский склад займется этим для нас, — а сами поселились бы в одном пансионе, потом переехали бы в другой, и в третий. Тогда ты могла бы учиться и не заниматься хозяйством, а я бы читал, и кое-что осматривал бы, и составлял бы меморандумы касательно некоторых моих теорий, и разговаривал бы с людьми, и слушал бы их разговоры. В пансионах живут самые разные люди — всякие интереснейшие люди. Последние ночи я без конца размышлял о жизни в пансионах. Все думал — и так, и эдак. Для меня это была бы новая жизнь, словно бы я начал заново. Жизнь здесь была такой размеренной. Конечно, все было хорошо, пока была жива твоя бедная дорогая мама, но теперь я чувствую, мне нужны отвлечения, хочу ездить, видеть много всякого, встречать разных людей. Я хочу забыть. И ведь в некоторых пансионах живут китайцы, и индийцы, и русские княгини, и профессора, и актеры, ну самые разные люди! Даже просто послушать их!
— В Блумсбери есть пансионы, где полно студентов.
— Всяких, всяких людей, — сказал мистер Примби и налил себе оставшееся пиво. — Очень меня привлекает одно место, — продолжал он. — Танбридж-Уэллс.
— Его еще иногда называют Танбридж, папочка.
— Прежде называли. А теперь всегда называют Танбридж-Уэллс. И в этом Танбридж-Уэллсе, Кристина-Альберта, есть холмы с названиями, которые прямо указывают на какую-то связь с древними израильтянами. Монт-Ефраим, Монт-Гильбоа, ну и тому подобное; и еще там немало глыб любопытнейших форм — точно огромные жабы, или доисторические чудовища, или мистические фигуры. И никто не знает, творения ли они рук Божьих или рук человеческих. Мне не терпится увидеть все это самому. Возможно, в них заложен смысл, гораздо более глубокий и близкий нам, чем принято считать. В Танбридж-Уэллсе полно пансионов — мне об этом только на днях сказал человек, с которым я разговорился в Британском музее, в Ассирийском зале, — и некоторые из них как будто и очень уютны и очень недороги.
— Почему бы нам не съездить туда на каникулах, — сказала Кристина-Альберта. — Перед тем как начнется лондонским семестр.
Снаружи догорал летний закат, и в комнате царила мирная тишина вечерних сумерек. Отец и дочь думали каждый о своем. Первым молчание нарушил мистер Примби.
— Раз я некоторое время буду носить траур или полутраур, я решил пожертвовать все мои твидовые костюмы с брюками-гольф и гетрами. Может, какой-нибудь бедняк обрадуется им — зимой. Эти штаны мешками мне никогда не нравились, но, конечно, пока была жива твоя бедная дорогая мама, ее вкус был для меня законом. Ну, и эти кепки. Налезают на глаза, когда жарко. И вообще твид… его перехваливают. Если ездить, скажем, на велосипеде, от трения седла нитки лохматятся. И выглядишь смешно… Пожалуй, я скоро куплю мягкую серую фетровую шляпу… с черной лентой.
— Мне всегда хотелось увидеть тебя в такой шляпе, папочка, — сказала Кристина-Альберта.
— Но она будет достаточно траурной?
— Ну конечно, папочка.
Мистер Примби предался приятным размышлениям. Девочке присущ здравый смысл. С ней можно посоветоваться.
— Что до свастики на надгробном камне твоей бедной дорогой мамы, пожалуй, ты права: она ее не выбрала бы для себя. Наверное, лучше все-таки сделать, как предлагаешь ты, и поставить простой крест. В конце-то концов, это ее могила!
Тут Кристина-Альберта встала, обошла стол — почти вприпрыжку, пока не спохватилась, и поцеловала его. По каким-то неясным причинам свастику она ненавидела почти так же горячо, как любила своего папочку. Для нее свастика стала символом глупости, а ей не хотелось считать его глупым. Особенно теперь, когда по каким-то неясным причинам она начала считать его безответным страдальцем.
Прежде чем отец и дочь Примби могли отправиться в Танбридж-Уэллс, предстояло сделать очень многое. Предстояли долгие переговоры с Сэмом Уиджери в Вудфорд-Уэллсе, а затем в обшарпанной конторе господ Пейна и Пантера в Линкольнс-Инн. Этим деловым людям с первой же минуты стало ясно, что в делах
