— О, а ты мудрец. — И поглядев в огонь, хихикнула чему-то своему.
— Что? — не понял Томас.
— Ничего. — Она посидела в молчании, а потом спросила: — А почему Дензиль забрал такую власть над Роландом? Так, что может даже угрожать королеве, не смеющей надеяться на помощь?
Томас глядел на огонь и вспоминал:
— Как раз перед кончиной вашего отца Роланд попытался убить себя и вскрыл вены, но неудачно. Дензиль обнаружил его, перевязал и сочинил объяснение. А потом удержал Роланда от повторных попыток.
Каде закусила губу, подумала и пожала плечами:
— Но так выходит, что король, быть может, очень дорог Дензилю, а я не могу себе этого представить… не сочти уж меня странной.
— Можно испытывать привязанность к человеку и одновременно ненавидеть его. А Дензиль в ту пору без поддержки Роланда был пустым местом. Ему нужен был живой принц в качестве опоры. — Томас повернулся к собеседнице. — Не смотри на меня так. Роланду вовсе не обязательно было попадать в лапы Дензиля. Возьми, к примеру, себя. Разве возле тебя в Фейре не терся свой Дензиль?
— Такой вины за мной нет. — Она театрально воздела руки. — И не потому, что не было такого типа, а просто я предусмотрительна.
Томас отметил слово «вина», однако не стал обнаруживать этого. Если уж она угодила в столь очевидную ловушку, значит, ее что-то сильно тревожило.
Полено откатилось к краю камина, и, неловко привстав в кресле, Томас, опершись одной рукой, поправил его кочергой.
Каде вздрогнула и быстро сказала:
— Прости.
Он тяжело опустился в кресло.
— За то, что ты спасла мне жизнь? Я даже благодарен…
Она отказалась переменить тему.
— А если рана не заживет? — Каде не хуже Томаса понимала, насколько рана замедлит его движения в бою.
— Что ж, для дуэлей я уже староват. Возможно, в конечном счете разницы не будет.
— Не надо говорить такого; у меня и без того сердце болит. — Каде еще глубже осела в кресло. — И как же мы избавимся от Дензиля?
И Томас не смог скрыть своего вероломного плана:
— Я намереваюсь убить его, если получится. Но мне бы не хотелось при этом погубить Фалаису, себя самого или кого-нибудь еще.
— Я могла бы это сделать. Роланд и без того ненавидит меня и, уж конечно, не сможет явиться за мной в то место, где я живу.
Томас фыркнул.
— Я едва ли способен попросить тебя о подобной помощи.
— В этом для меня нет ничего нового.
Нечто неуловимое в ее голосе заставило Томаса усомниться в искреннем происхождении подобной бесчувственности, но он ответил:
— Меня не удивит, если ты каждый день убиваешь по человеку, однако подобное предложение выставляет меня идиотом или еще худшим негодяем, чем сам Дензиль, и волей-неволей я стану придумывать какую-нибудь ужасную месть.
Она пожала плечами и в рассеянности потерла подлокотник.
— Не важно, даже если он мой родственник. Я ведь пожелала смерти собственному отцу.
Томас нахмурился:
— Что заставляет тебя так думать?
Не отводя глаз от огня, Каде медленно проговорила:
— Я хотела этого… очень… всем, что имела в себе, — а это, на мой нынешний взгляд, немало, — я желала ему смерти. И он умер.
— Но он же не пал бездыханным ни с того ни с сего.
— Нет, так. Так и было. — Она отвечала упрямым взглядом.
— Нет, он умер не так. Ты присутствовала при этом?
— Нет, конечно же, но я знаю, как все случилось, потому что сама вызвала эту смерть.
— Не знаю, почему я третий раз слушаю твою чушь.
— Потому что не можешь возразить ничем иным, кроме как «нет, он умер не так». А откуда ты знаешь? Это не чушь! Моя магия тогда не знала путей, я не знала, что делаю, и вполне могла натворить что угодно.
Основательно помолчав, Томас наконец выдавил:
— А существенно ли это теперь, поскольку он уже умер?
— Конечно же, нет, — согласилась Каде, еще глубже вжимаясь в кресло и вперившись в языки пламени.
Томас оглянулся на слуг. Берхэм погрузился в повествование об одной из последних битв бишранской войны, самозабвенно внимавший ему Файстус успел даже разлить свинец по столу. Потом он повернулся к очагу и прошептал ей на ухо:
— Фулстан был отравлен. — Лицо Каде оставалось невозмутимым, трудно было даже понять, удивлена она или нет. Он продолжил: — Это сделала Равенна. А я добыл яд. Насколько я помню, это была наперстянка.
Поднявшись, Каде кругом обошла всю комнату. Спустя несколько мгновений она вернулась к очагу и села, словно только что вошла сюда.
— Веришь ты мне или нет, но Равенна никогда не понимала, что делает Фулстан с тобой и Роландом. Для этого она была чересчур устремлена к своей собственной цели. Он знал, что должен опасаться ее, однако ни Земельное, ни Дворцовое право не давали ей власти над ним, и король посчитал себя в безопасности. А после той твоей маленькой выходки в Кафедральном соборе она начала задумываться над тем, почему из тебя выросла такая жуть. Я предоставил ей некоторые подробности, поэтому дело ограничилось монастырем. Через месяц после твоей высылки из города Роланд предпринял свою неудачную попытку самоубийства, и когда она узнала об этом, то приняла решение. — Он пожал плечами. — Конечно, на улицах не плясали, однако общая скорбь была, безусловно, неискренней.
Каде молчала, Томас прислушивался к треску огня, к ровному голосу Берхэма. Наконец она промолвила:
— Я никогда не думала, что, кроме меня, еще кто-нибудь мог пожелать его смерти. Даже Роланд винил себя, дескать, он что-то сделал не так: то ли криво сидел в седле, то ли плохо сыграл в какую-то там игру.
Томас нагнулся вперед и подложил в очаг еще одно полено.
— Значит, пришла пора вам узнать это.
Много позже, когда весь дом погрузился в сон, Каде поднялась на самый высокий чердак и приподняла за низ подъемное окно, избегая прикоснуться к забитым в него гвоздям. Здесь было холодно, жутко холодно… Налет инея серебрился, прикрывая буквально все вокруг… Облака прятали звезды. Было темно, луна шла на убыль; как говорит старая вера, темное время — смерть белой магии. Время владычества воинства. Вокруг угловатыми волнами какого-то застывшего моря вздымались серые и черные крыши. Дворец отсюда казался странным сочетанием силуэтов — в них можно было угадать башни, — а вот и купол Летнего дворца. На стенах тихо мерцали ведьмины огоньки.
Она спустилась на покрытый черепицей конек острой крыши прямо перед окном. И села к нему спиной, чтобы ничто не смогло прокрасться в дом сзади нее. Поежившись, она обхватила колени, хотя успела добавить к своей одежде раздобытую для нее Берхэмом мужскую рубашку и поношенную боевую куртку Томаса.
«Значит, это не я убила отца». Чувства ее путались, словно небрежно уложенные в шкатулку ожерелья. Ей бы хотелось распутать каждое и провести по нему пальцем. Разочарование она вполне
