Синий рыцарь

– Вот сюда мы и ехали, – ответил Сэм, заезжая под эстакаду на пустынную и темную дорогу рядом с новой шоссейной развязкой.

– Что еще за фигня? – спросил Капуто, впервые без улыбки.

– Останься в машине, Бампер, – сказал Сэм. – Я хочу потолковать с Энджи наедине.

– Поосторожней, fratello,[2] – сказал Капуто. – Я тебе не уличная шваль, чтобы меня пугать. Поберегись.

– Не называй меня fratello, – прошептал Сэм. – Дерьмо тебе брат, а не я. Ты избил старика. Ты бьешь женщин и живешь за их счет. Ты сосешь кровь из беспомощных людей.

– Я тебя с работы вышибу, болван Даго,[3] – ответил Капуто. Услышав глухой шлепок кулачища Сэма и удивленный вскрик Капуто, я выскочил из машины. Сэм удерживал Капуто, обхватив одной рукой его голову, а другой молотил по уже окровавленному лицу. Потом Капуто повалился на спину и лежа пытался отбить удары большого кулака, который медленно взлетал вверх и со все нарастающей скоростью обрушивался вниз. Капуто вскоре почти перестал сопротивляться и не закричал, когда Сэм вытянул свой тяжелый шестидюймовый «смит-вессон». Сэм надавил коленями на руки Капуто и затолкал ствол револьвера сквозь зубы ему в рот. Голова Капуто дергалась, время от времени отрываясь от земли – его душил глубоко проникший в горло ствол, но Сэм пригвоздил Капуто к земле, уперевшись барабаном револьвера ему в зубы, и что-то шептал Капуто по-итальянски. Потом Сэм встал, а Капуто перевернулся на живот, исторгая кровавые сгустки.

Мы с Сэмом уехали в молчаливом одиночестве. Сэм тяжело дышал и время от времени приоткрывал окно, чтобы сплюнуть. Решив, наконец, заговорить, Сэм сказал:

– Тебе нечего волноваться, Бампер. Энджи будет держать рот на замке. Он ведь даже не кричал, когда я его бил, верно?

– Да я не волнуюсь.

– Он ничего не скажет. А улица переменится к лучшему. Они перестанут над нами смеяться и будут меньше наглеть – испугаются. А Энджи никто больше не будет уважать по-настоящему. Да, на улице все станет лучше.

– Я только боюсь, что он тебя убьет, Сэм.

– Не убьет. Он будет меня бояться. Его будет трясти от мысли, что я убью егопервым. И убью, если он попробует что-нибудь затеять против меня.

– Боже, Сэм, да какой смысл так сильно связывать себя с дерьмом вроде этого Капуто?

– Слушай, Бампер, я работал против букмекеров и в Криминальном отделе, и здесь, в Центральном. Восемь лет я арестовывал их и организованных в банды мошенников. Под одного букмекера я копал шестьмесяцев. Шесть месяцев! Я провел расследование и собрал такие доказательства, которые не смог бы опровергнуть ни один нанятый ими адвокат, я делал налеты на их тайные конторы и захватывал документы, которые доказывали, доказывали, что он был букмекером-миллионером. Потом доводил дело до обвинительных приговоров и видел, что они время от времени отделываются ничтожными штрафами, и никогда еще не видел, чтоб букмекер попал в тюрьму. Так пусть кто-нибудь другой занимается букмекерами, решил я наконец, и снова надел форму. Но с Эджи дело совсем другое. Я его знаю. Знаю всю свою жизнь, и живу по соседству с ним, на Серрано. Там все моисоседи. И я всегда пользовался той химчисткой, где работал старик. Конечно, он был моим осведомителем, и я его любил. Я никогда ему не платил. Он просто рассказывал мне обо всем. У него сын – школьный учитель. Теперь после того, что я сделал, букеры хоть немного походят с поджатыми хвостами. И пусть ненадолго, но станут нас уважать.

Мне пришлось согласиться со всем, что сказал Сэм, но мне еще не доводилось видеть, как кого-нибудь настолько сильно обрабатывали. По крайней мере, не руками полицейского. Я встревожился. Меня очень взволновало, что будет с нами – с Сэмом и мною, если Капуто пожалуется в Департамент. Но Сэм оказался прав. Капуто промолчал, и, должен признаться, мне не было стыдно за то, что с ним сделал Сэм. Когда все закончилось, у меня родилось непонятное чувство, и я поначалу никак не мог в нем разобраться, а однажды ночью, когда я лежал в постели, до меня дошло. Это было ощущение правильного поступка. То был первый из немногих за мою работу случаев, когда на моих глазах коснулись неприкасаемого. Моя жажда справедливости показалась мне немного утоленной, и я никогда не жалел о поступке Сэма.

Но Сэм умер, я ухожу в отставку, уверенный, что в нашем округе осталось совсем немного участковых, способных прижать к ногтю букмекера.

Я развернул машину и поехал в сторону все еще стоящего на своем месте Зута Лафферти, облаченного в мешковатый горохового цвета костюм. Я остановился у тротуара, вылез, и очень медленно, чувствуя прилипшую к спине форменную рубашку, направился к Зуту. Тот быстро открыл в красно-синем почтовом ящике дверцу для бандеролей и сунул внутрь руку. Я остановился метрах в пяти от него.

– Привет, Морган, – произнес он с кривой фальшивой улыбочкой, ясно говорившей, что он теперь жалеет! Зря вовремя не смылся. Это был бледный, нервный тип лет сорока пяти с лысым веснушчатым черепом.

– Привет, Зут, – отозвался я, засовывая дубинку в кольцо на поясе и оценивая взглядом расстояние между нами.

– Ты ведь однажды уже пролетел, арестовав меня, Морган. Почему бы тебе не отправиться на свой участок, подальше с глаз моих? Я ведь перебрался сюда на Фугуероа как раз для того, чтобы быть в стороне от тебя и твоего долбаного участка, чего же тебе еще надо?

– И много ставок ты успел записать, Зут? – поинтересовался я, подходя поближе. – У тебя появится масса лишних хлопот, если сейчас забросишь их в почтовый ящик, верно?

– К чертям собачьим, Морган, – буркнул Зут, нервно помаргивая и почесывая дряблую морщинистую макушку. – Ну сколько можно выводить людей из себя? Ты что, не знаешь, что ты уже старик? Почему бы тебе не отправиться на пенсию и вести себя соответственно?

Когда этот слизняк произнес такие слова, мрачная темнота, которую я испытывал, стала кроваво- красной, и я одним рывком преодолел разделявшие нас три метра. Он успел разжать пальцы, и письмо упало в ящик, но руку вынуть Зут не успел. Я захлопнул дверцу, навалился на нее всей своей тяжестью, металлический край врезался Зуту в запястье, и он завопил.

– Настало время нам с тобой поговорить. – Я держал руку на дверце почтового ящика, Зут дернулся, но я сильно придавил дверцу и он застыл от боли, выпучив глаза.