свое влияние на югославских коммунистов в том, что касается революционного аскетизма… Мне также хотелось бы добавить – в интересах исторической истины: не имея достаточно мужества для того, чтобы быть откровенным даже с самим собой, Джилас применяет двойной стандарт морали. Верно то, что сам он не единожды проповедовал запрет свободной любви и даже довел до смерти молодого боснийского капеллана, любившего одновременно двух женщин. Будучи в ту пору близким другом Джиласа и постоянно находясь рядом с ним, я вынужден сказать правду: это было время, когда у самого Джиласа имелось несколько так называемых «здоровых» любовных романов[440].
Джилас терпеливо отразил эти и другие нападки на себя и свою семью в мемуарах, таких, например, как «Взлет и падение». На один из вопросов Джилас устало отвечает вопросом: «Что случилось с Дедиером? Что это – историческая небрежность? Злоба? Безумие? Или все это вместе взятое?»[441]
Джилас всегда понимал, что последователей – джиласистов – у него не будет. Друзья, которые поддерживали его, были людьми, не связанными с политикой. И в первую очередь – это его вторая преданная жена Стефица, хорватка, которой после долгого тюремного заключения и остракизма, которому подвергли ее мужа, пришлось перенести в дальнейшем страдания ссылки, вызванной гражданской войной. Их сын Алекса, продолжавший работу над превосходной книгой о проблеме национальных отношений в Югославии, всегда был непоколебимо предан своему отцу.
Будучи атеистом, Джилас все-таки обладал глубоко религиозными воззрениями на жизнь. Его биограф Стивен Клиссолд высказывает предположение, что Джилас воспринимает мир с точки зрения манихейской теории, где Дьявол одерживает верх над Богом:
Боснийские богомилы придерживались доктрины, которая была чрезвычайно популярна у средневековых южных славян и дала их родной стране национальную религию. Джиласу чрезвычайно импонировала концепция манихейства[442]. Она объясняла фанатизм и одержимость жителей неспокойных пограничных земель, воинственность обычно смирных францисканцев, буквально хлынувших туда в качестве миссионеров, алчность, с которой еретики скорее устремлялись в объятия ислама, вместо того, чтобы довериться Христу.
Богомилы… придерживались той точки зрения, что Дьяволу было даровано господство над всем материальным миром, и только малочисленная элита – «совершенные» – могла презреть то, что было обязательным для большинства…
Революционеры-идеалисты дней его юности казались Джиласу наследниками богомильских «совершенных»[443].
Во время своего второго тюремного заключения, уже при Тито, Джилас задался целью перевести на сербскохорватский поэму Мильтона «Потерянный рай» – произведение, которое часто обвиняют в возвышении Сатаны над Богом. Возможно, что, сидя в тюремной камере, Джилас вспоминал дни совместной с Тито власти и утешал себя словами Люцифера: «Лучше властвовать в аду, чем прислуживать на небесах».
Были люди, включая и автора данной книги, которые, хоть и восхищались Джиласом, но, к несчастью, встали на сторону Тито. Когда Тито сказал, что Югославия не готова к демократии, он оправдал это тем, что еще сильны «буржуазия» и «классовые враги». Фактически он имел в виду сербских и хорватских националистов – последышей четников и усташей. Это имел в виду и Джилас, когда выступал на пленуме, взывая к поддержке идеи «братства и единства».
Джилас рассматривал демократию и свободу слова как абсолютные ценности, к которым он относился с той же фанатичной преданностью, как раньше – к коммунизму.
Возможно, он был прав. Может быть, если бы Югославии был в 1954 году дан шанс осуществить действительно свободные выборы, югославы бы выбрали национальных лидеров, желавших объединить республики в федерацию. Сторонники Тито понимали, что необходимы еще долгие годы его волевого и патерналистского правления для того, чтобы залечить нанесенные войной раны. Такие люди ценили идею единой Югославии больше, чем абстрактные «измы» и «кратии». Выбор между Джиласом и Тито напоминал то, что Бертольд Брехт сказал в своей пьесе «Галилео Галилей»:
«Стоит ли умерщвлять устрицу ради жемчужины?»
Человечество будет всегда разделяться на два лагеря в зависимости от того, согласно оно или не согласно с принципом: «К черту жемчужину! Дайте мне сочную устрицу!»
ГЛАВА 14
Место Югославии в мире
Падение Джиласа в январе 1954 года в определенной степени способствовало улучшению отношений с Советским Союзом; однако первую реакцию Советов на это событие никак нельзя было считать шагом к примирению. В конце января газета Информационного бюро компартий «За прочный мир, за народную демократию!» поместила статью, обличавшую как «ревизионистов», так и «клику Тито», которая якобы вынуждена была сместить Джиласа только под давлением широких масс трудящихся. В Советском Союзе югославский вопрос фигурировал в борьбе за власть между тремя главными претендентами на наследие Сталина: экспертом по иностранным делам Молотовым, Председателем Совета Министров Георгием Маленковым и бывшим первым секретарем ЦК Компартии Украины Никитой Хрущевым.
Оба деятеля, и Тито, и Джилас, уже встречались с Хрущевым в марте 1945 года, когда они сделали промежуточную остановку в Киеве на обратном пути из Москвы в Югославию. И хотя их обоих удивило то, что во главе республиканской партийной организации стоит не украинец, а русский, Тито и Джилас прониклись симпатией к Хрущеву, который произвел на них впечатление своей откровенностью, хорошим настроением и интересом к жизни простых людей. «Никто из советских руководителей не ездил в колхозы, если только не считать посещений ими праздников или каких-либо показных мероприятий», – писал Джилас в «Беседах со Сталиным».
Хрущев побывал вместе с нами в колхозе, и хотя даже в самом потайном уголке его мозга не пряталось ни тени сомнения в справедливости самой системы, он не только чокался с колхозниками большими стаканами с водкой, но также проверял парники, заглянул в свинарник и стал обсуждать практические проблемы. На обратном пути в Киев он постоянно возвращался к вопросу о колхозах и открыто говорил об их недостатках[444].
Хрущев, в свою очередь, также проникся симпатией к Тито, которого он назвал живым и близким по