Там оказалось оружие. Пистолеты.
— Откуда? — еле слышно проговорила Антония.
Мне и самому интересно было узнать.
В коробке лежали два «зиг-зауэра Р-229» (если бы мне пришлось выбирать, я бы выбрал их обязательно) и портупея на два плеча с кобурами. А в самом низу я нашел обшитый фиолетовым бархатом ларец и коричневую коробочку. В ларце тоже пистолет. Только очень маленький. Легкий, почти игрушечный. Но без всяких сомнений, боевой. Я посмотрел в дуло.
Такого калибра мне видеть еще не приходилось. Как будто для стрельбы дробью.
В коробке лежал кусок резины длиной сантиметров восемь, вырезанный из мотоциклетной камеры. Под ним отпечатанная на принтере записка.
«Ты держишь в руках образец автоматического оружия, управляемого микрочипом. В обойме двести разрывных шариков. Пистолет стреляет очередями. Нажми один раз кнопку сбоку предохранителя, и включится полуавтоматический режим. Чтобы перейти в автоматический, нажми еще раз. Резиновая лента надевается на предплечье — служит кобурой».
Ничего больше. Никакой подписи.
Я остановился на единственном разумном объяснении. Это работа Арчи. Он узнал у моего агента, где я остановился и… Но конверт с ключом от ящика оказался в сумке моей спутницы. Как объяснить это?
Антония внимательно выслушала мои рассуждения. Пожала плечами.
Я ждал, что она начнет причитать «это безумие», «ваш друг, должно быть, рехнулся», а она предложила надеть портупею.
Я зарядил «зиги», надел на запястье резиновую кобуру, пристроил туда мини-пистолет. Затем напялил портупею, сверху куртку и почувствовал себя настоящим Бэтменом.
Повернулся к Антонии:
— Где бы мы могли спокойно пересидеть несколько дней, занимаясь записками Леонардо?
Она задумалась.
— Наверное, в Милане. Это недалеко отсюда. Большой город. Я там все знаю. Только… у вас есть деньги? Потому что у меня совсем немного.
— С этим порядок, — сказал я, пробуждая к жизни старую развалину. — Покажите, в какой стороне Милан.
До Милана оказалось три часа езды по довольно приличному шоссе. День был солнечный, но довольно прохладный. Так что окна можно было держать закрытыми и спокойно разговаривать.
— Ну что ж, — произнес я, покосясь на нее, — я вам о себе рассказал. Теперь ваша очередь. Вы американка?
Антония вздохнула:
— Я выросла в Нью-Йорке.
? Где?
— На Стейтен-Айленде.[9]
— Но ваши родители итальянцы?
— Да. Отец эмигрант первого поколения, мама второго. Дома у нас говорили по-итальянски.
— Значит, итальянский район Стейтен-Айленда. Католическая школа. В семье шестеро детей.
— Трое. У меня два брата. Старше на четыре и шесть лет.
— Отношения близкие?
— Не очень. Я вроде как откололась от семьи.
— Как это случилось?
Справа с нами поравнялся торговый фургон. Я напрягся. В кабине двое в комбинезонах. Водитель послал Антонии воздушный поцелуй. Она ответила экспрессивным жестом с участием подбородка и руки. Он рассмеялся и прибавил скорость.
— Ох уж эти итальянские мужчины, — проворчала она. — Так о чем мы говорили?
— О вашей семье.
— Мой отец — электрик. Традиционная профессия для итальянца.
— А мама?
— Очень яркая, способная женщина. Училась в колледже. Строила большие планы, мечтала о карьере журналистки. А потом появился он, пришел починить проводку в ее комнате, и она влюбилась до потери рассудка. Мама была безнадежно романтична, а папа слишком красив и обаятелен. Она бросила учебу, вышла замуж и начала рожать детей. Ради мужчины пожертвовала будущим.
— Но вы по ее стопам не пошли?
— Нет. Братья избрали ту же профессию, что и отец, а я оправдала мамины надежды, получила стипендию в колледже Вассара.[10]
— Колледж женский?
— Ну и что?
— Скучно, наверное, одни девчонки.
— Чепуха.
— И какую специальность вы изучали?
— Историю. Потом приехала в гости к дяде Фаусто и влюбилась в Венецию. Решила стать искусствоведом, работать в музее.
— И после окончания колледжа переехали в Италию?
— Я продолжила учебу здесь, потом защитила диссертацию. А потом начала работать в галерее и сразу попала под пресс Серджо Корта. Ужасный человек. Не уходит на пенсию, просиживает место. Сам не занимается исследованиями и мне не дает. Заставляет читать лекции выпускникам-студентам. Тоска.
— А как насчет мужчин?
— Что значит «мужчин»?
— Ну, например, итальянских. Они какие? Я имею в виду для вас.
— Очень романтичные… вначале.
— Понимаю. А потом перестают дарить цветы, требуют надеть передник.
Антония не ответила.
— А как вы развлекаетесь?
Она задумалась.
— Иногда пою. Не смейтесь.
— Это же здорово. В клубах?
— В одном. Малоизвестном. О котором никто в галерее не знает. Выступаю на любительских вечерах.
— И с каким репертуаром?
— Очень широким. Но обязательно душевное и не требующее больших вокальных данных. У меня ведь диапазон не выше двух октав.
— Да, ваш голос мне показался немножко прокуренным.
— Есть грех. Курю. Уже двадцать лет. Но не больше трех сигарет в день.
— Да что там, все грешны. — Я улыбнулся. — И какую песню вы впервые спели на публике?
— Что-то из Мадонны. Кажется, «Первую любовь».
Я представил ее у микрофона и улыбнулся.
— Сильная вещь.
— У вокалистов меня интересует не техника, а манера исполнения, — проговорила она, глядя в окно. — А вот в живописи иначе.
— Конечно, иначе.
— Живопись, кроме души, требует еще и мастерства. Бесконечной души и законченного мастерства. — Она оживилась. — Эти два качества должны быть смешаны в нужной пропорции. У разных художников она разная.
