Единственный

Мариэтта Шагинян Единственный

I

Бывают сны, где ваше восприятие так остро и точно, что все земное перед этими сонными образами кажется вам недостаточно реальным. Спится ли вам кусочек земной поверхности, или пустой дом, или незнакомый человек, — все это в освещении сумрачном, косом, словно источник света неизменно стоит у вас за спиною, — и как недостижимо близки духу вашему видимые образы! Кажется, будто вы расколдовываете от обычного оцепенения все ваши чувства; глаз начинает по-настоящему видеть, ухо по- настоящему слышать. Грубых, мозолистых, нечувствительных прикосновений к вашим органам восприятия больше не существует. Все касается и отдается в мозг, как электрический укол. И самое странное из переживаемых вами во сне ощущений — это неизменное припоминание, будто вы здесь уже раньше неоднократно бывали.

Очень красивой молодой женщине, Любови Адриановне Жемчужниковой, приснился под утро такой сон: ей снилось, будто она идет вдоль овражка, поросшего очень крупными лиловыми цветами на высоких обнаженных стебельках. Небо впереди освещено неподвижными полосами того света, источник которого прячется за нею и никогда не вступает в ноле зрения. Она идет босиком и чувствует под ногами бархатистую мягкость дорожки, словно кротовую шкурку. Особенно же приятно ей идти потому, что она не одна: рядом с нею идет человек, любимый ею больше всех людей на свете. В лицо его она не видит и даже не знает, каков он собой. Но все же она его знает и узнала бы среди миллиона других, подобно тому, как слепая собака признала бы своего хозяина. Иначе говоря, она его чувствует. Особенная, вяжущая сладость связывает все ее помыслы на одном: на том милом и единственном, кто шагает возле нее. Но, кроме сладости, есть и боль: дело в том, что они должны дойти вместе до придорожной липки, а там и разлучиться. Неведомые ей обязательства призывают его на неведомую службу. Она подчиняется этому без всякого бунта. Все, что исходит от него, для нее свято и неоспоримо. Но все же они должны разлучиться, и боль прикипает к горлу сладкими, неутолимыми, как жажда, слезами. Вот впереди показался пригорочек, а на нем и липка. Они дошли до него молча, и тот, кто шел рядом, взял ее за руку. Прикосновение было так блаженно, что сладкий трепет охватил ее всю.

— Люба моя, теперь я ухожу, но мы встретимся. Так надо, — сказал он и, наклонившись, поцеловал ей руку. Она тотчас же проснулась от боли, от неописуемой нежности и еще от того, что горничная Дуня открыла ставни и при этом безжалостно ими хлопнула. Ей было приказано разбудить барыню к девяти часам утра.

Можете вы себе представить, как рассердилась Любовь Адриановна! Томная сила и важность сна витали еще над нею, а потому она не посмела раскричаться и только выслала Дуню вон из комнаты. Когда Дуня вышла, она зарылась с головой в одеяло — чтобы доспать еще кусочек и, может быть, снова увидеть то же самое. Но сон больше не приходил, осталось только неизъяснимое счастье от чьего-то присутствия, да рука хранила нежность полученного ею поцелуя.

Любовь Адриановна задумчиво спустила ножки с постели и принялась натягивать на них чулки.

«Кто бы это мог быть? — думала она, как истая дочь Евы немедленно переводя свой сон из четвертого измерения мечты в три измерения жизни. — Это был знакомый, самый близкий знакомый… Но кто он, милый мой, милый?»

Что возлюбленный ее сна существовал в действительности, она не могла сомневаться. Тысячи мелочей доказывали это. Шаг незнакомца, так ровно совпадающий с ее собственным, был ей давно известен. Прикосновение руки зажгло ее воспоминанием чего-то родного и знакомого. Наклон головы напоминал… но кого? Тут-то вот и начиналась загадка.

Она мысленно перебирала всех своих знакомых, одного за другим. Василий Васильевич как будто походил по фигуре, но она давно уже к нему охладела, да и характер его ничуть не напоминает незнакомца. У Петра Александровича точь-в-точь такая походка и что-то в глазах грустное и похожее. По особенно похож на него Андрей Фохт, скрипач симфонического оркестра, последний, кто поцеловал ей вчера руку. Странно было только одно: ни один из них не зажигал ее никогда таким особенным волнением, ни к кому из них она никогда не чувствовала такой нежности, как во сне.

Время было одеваться и ехать к портнихе, а тут Любовь Адриановна не позволяла себе опаздывать. Она быстро вскочила, подсела к туалетному столику. Подвитые на шпильках локоны в одну минуту собраны в пушистую прядку, и головка дважды обмотана черной лентой, наподобие античных римлянок. Любовь Адриановна проделывала все это ловко, но рассеянно, — ей думалось о сне. Она загадала: кого первого встречу в дороге, тот и есть милый моего сна.

Город, где она жила, шумно-провинциальный, переживал медовые месяцы свободы. Правда, на улицах все чаще и чаще встречались деникинские офицеры; уже поговаривали шепотком о чьих-то там недовольствах; уже какие-то станции начинали время от времени не давать паровозов и вывешивать красный железнодорожный флаг совсем не на месте, — но это не касалось ни города, ни городских дам, ни дамских портних.

Торопливо перебежала Любовь Адриановна площадь и стала в трамвайную очередь, озабоченно начиная свой трудовой день. Она казалась сейчас моложе своих лет: ей нужно было заехать за деньгами к мужу, а женщины просят деньги не иначе, как с детским личиком.

Муж нашей героини, Михаил Семенович Жемчужников, восседал в правлении своего кооператива «Каждый за себя». Быстро пройдя через лавку, где возвышались груды пустых жестянок, пустые ящики, опрокинутый бочонок и два ряда пустых коробок, а мрачного вида приказчик нехотя продавал единственные имевшиеся в магазине товары — морской канат и подержанную мышеловку, — Любовь Адриановна прошла в управление. Там за двумя письменными столами чинно сидели члены правления, секретарь и помощник секретаря и переписывали что-то из одной тетради в другую. По стенам висели заманчивые плакаты. На одном был нарисован измученный и ободранный обыватель, не состоявший членом кооператива, а на другом — обыватель чистенький, в калошах, с зубною щеткой в руке и членскою потребительскою книжкой в другой руке. Надпись над ними гласила: «Гражданин, только в кооперативе спасение от разрухи!» Повыше имелся еще один плакат, изображавший две протянутые друг к дружке руки, с целью рукопожатия, как думали кроткие потребители, а может быть, и с намеком «рука руку моет», как утверждали потребители-критиканы. Под ними была подпись: «Граждане, объединяйтесь».

— Миша, — капризно произнесла Любовь Адриановна, метнув взор на белокурого секретаря, имевшего вид «вечного студента», не кончающего «по независящим обстоятельствам».

— Ну? — недовольно спросил Михаил Семенович, мужчина очень мохнатый и молчаливый, — качества, приобретенные им только в браке.

— Я, право, не знаю, как это вышло, — беспомощно произнесла Любовь Адриановна, подняв на мужа кроткие красивые глазки, — ты, кажется, мне вчера что-то дал, а я забыла попросить еще на портниху.

— Сколько тебе нужно?

— Какой ты странный, Миша, — укоризненно протянула Любовь Адриановна. — Что за тон! Откуда я знаю, сколько мне нужно.

По долгому семейному стажу, выстраданному борцом за кооперативы, у Михаила Семеновича составилось особое мнение о тех обстоятельствах, когда женщина сама не знает, сколько ей нужно. Это мнение, судя по выражению его лица, было далеко не из утешительных. Он порылся в кошельке, вздохнул, достал кожаный бумажник, вздохнул еще раз — и удовлетворенная Любовь Адриановна упорхнула, оставив в правлении запах герленовских духов.[1]

«Кого я встречу? — думала она, идя пешком к портнихе. — Может быть, я тоже ему приснилась? Это, наверно, был Фохт. А может быть, и Петр Александрович…»

— Ах! Доброе утро!

Перед нею, вынырнув из переулка прямо-таки с мистической неожиданностью, стоял Василий Васильевич, очень тонкий высокий офицер в темных очках (у него болели глаза), в брюках галифе и