Качество продукции

Мариэтта Шагинян Качество продукции

Зубной врач Тарасенко, шедший на амбулаторный прием, — а кто станет спешить на амбулаторный прием? — ноги передвигал медленно, глядел вокруг внимательно, энергию расходовал экономно. Взглянув себе на сапоги, он заметил, что они грязны.

«Надо почистить», — подумал он, главным образом, потому, что это отодвигало на десять минут амбулаторию.

— Ну-ка, восточный человек, зарабатывай гривенник!

Восточный человек молча указал на деревянную подставку. Зубной врач поставил на нее сапог и от нечего делать стал наблюдать. Черномазый чистильщик сидел на скамеечке, имея возле себя шкафчик и вешалку. На вешалке было аккуратно развешано множество шнурков разного цвета; в шкафчике вдоль по полкам стояли банки с кремом, вакса, резиновые кружки, стельки, инструменты. Чистильщик не спеша открыл ящик и вынул из него метелку. Обчистил сапог, сковырнул, где грязь затвердела, поднял носок и заглянул даже на подошву. Поискал между баночками, открыл одну-две-три, — выбрал из них самую подходящую, мазнул в нее щеточкой и принялся смазывать сапог с таким вниманием, словно от этого зависело спасение его жизни.

«Ишь орудует, — завистливо подумал Тарасенко, — должно быть, гривенник для него огромные деньги; небось мази промажет не меньше чем на пятачок».

Чистильщик и впрямь мазал не жалеючи, но, однако, не зря. Он со вкусом покрыл ваксой весь сапог, вплоть до голенища, и с тем же удовольствием принялся орудовать над вторым сапогом. Потом пошла пляска первой пары щеток, потом второй, более мягкой, для особого глянцу.

— Кончай скорее!

Но чистильщик покачал головой. Из ящика показался кусок красного плюша. Ловко схватив его за концы, мальчик стал отполировывать сапог, да так быстро, что любо-дорого было смотреть.

Неизвестно почему, но зубной врач разозлился. Он едва дождался, покуда черномазый свернет свой плюш, и быстро отошел от чистильщика. Пройдя шагов двадцать, он вдруг вспомнил, что забыл заплатить, и повернул обратно.

Чистильщик был погружен в уборку. Выдвинул ящики, рассовывал туда баночки, обтирал щетки, смывал спиртом ваксу. Заметив своего клиента, он сперва поглядел ему на сапоги, потом на лицо и только потом — на протянутую ладонь, где блестел гривенник.

— Га, — пробормотал мальчуган не без конфуза, взял деньги и бросил их в коробочку на медяки…

Чистильщик позабыл об этом гривеннике!

Зубной врач отошел от него в полном бешенстве.

— Болван! Забыл заработанные деньги. Мазал, точно массажистка. Идиот! С какой стати… С какой стати можно было так стараться за гривенник и вдобавок забыть его получить?

Это было выше разумения Тарасенко, шедшего сейчас в амбулаторию, где он принимал двадцать человек в день за девяносто рублей в месяц и считал себя в праве презирать и свое дело, и своих пациентов, и свои щипчики за то, что получает гроши. Скинув пальто, он с шумом хлопнул дверью, прошел в свою приемную, надел фартук, повязался… Странное дело. Из памяти его не выходили ловкие, искусные, уверенные движения чистильщика. Невольно и не без удовольствия он выдвинул ящик и перебрал свои винтики точь-в-точь таким жестом, каким мальчуган искал баночку. Это было приятно. Было приятно поискать, прищуриться, прикинуть, найти самое подходящее. Между тем первый пациент Тарасенко вошел в комнату и бочком сел в кресло, пряча руки в карманы штанов.

«Настоящий сапог», — мелькнуло в голове у врача.

И действительно, ткач Вахромеев, посланный сюда из-за невыносимой зубной боли, как был, с фабрики, напоминал своим видом, взъерошенной щетиной, измученным лицом, грязной тряпкой вокруг щеки, гнилыми зубами заплатанной курткой — ни дать ни взять — замурзанный сапог.

Тарасенко почувствовал небывалое удовольствие от этого сходства. Он снял аккуратным движением, без всякой брезгливости, грязную тряпку. Осмотрел зубы. Промыл и прочистил больному рот. Потом, все более и более увлекаясь не своим привычным делом, а бессознательным процессом подражания, заимствованным у чистильщика, стал обдуманно орудовать винтиками и щипцами.

«Ишь как зудит в ём, — сердито думал ткач, смотря на стеклянную пластинку, где Тарасенко что-то аппетитно растирал палочкой, — и чего старается, коли тут бесплатно. Может, думает, я пятак за усердие прикину. Эх ты, лекариха».

Но зубной врач так увлекся, что не видел Вахромеевых злобных глаз. Зацепив на ватку крохотный кусочек полученного лекарства, он осторожно закрыл больной зуб, сказал «через два дня в это же время» и живо собрал с груди пациента обмоточки марли, вату, крошинки мази.

Ткач Вахромеев встал, чувствуя себя обчищенным, выпотрошенным, укрощенным. Зуб больше не болел. Он угрюмо шагнул к двери, нарочно не сказал «спасибо» и вышел, оставив зубного врача в совершенном удовольствии перемывающим свои щипцы.

Придя на фабрику, Вахромеев долго злился, неизвестно почему. Наступил на ногу проходившей пропыльщице, нагрубил мастеру, не ответил соседу. Станок его стоял заправленный. Амбулатория отняла у рабочего дня два с четвертью часа.

«Растяпа, — подумал ткач, глядя на своего соседа Егорку, медленно втыкавшего в челнок шпулю, — остановит стан почем зря и мух в небе считает. А пусти его работать по сдельной, так такой даст кусок, что потом штопальщицы чинить отказываются. А скажешь ему слово, — мол, ассортимент виноват».

Егорка заправил челнок, пустил машину и отошел в сторону.

«Эх ты, — продолжал про себя Вахромеев, — темнота твоя деревенская. В сторону отошел. Дело-то глаз требует. Там люди образованные задарма стараются, а ты…»

Егорка поворотил голову и встретил сердитый взгляд Вахромеевых глаз. Но как только ткач заметил, что привлек Егоркино внимание, он нажал рукоятку, пустил станок и весь ушел в стрекочущую, бодрую, знакомую музыку старого добкросса. Странное дело. Сходства хоть и не было, а музыка эта, челкочившая взад и вперед челноком, бившая батаном, гудевшая вверху проводами, напоминала ему чем-то жужжание сверлильного аппарата, стоявшего в приемной у зубного врача. И незаметно для себя, любовным жестом, точь-в-точь как зубной врач, нажавший ногою педаль, а рукою осторожно поднявший сверлильный винтик, — ткач Вахромеев положил пальцы на бегущую полосу ткани, любовно и ловко выравнивая ее напор. Щелк! — автоматически остановился стан. Запыхавшийся челнок замер на месте: оборвалась нитка. Сколько раз у Вахромеева обрывалась нитка в основе, и он ее… гм… гм. Штопальщицы-то ведь тоже не зря деньги получают. Разве можно сдать кусок без брака? Но сегодня Вахромеев под удивленным взглядом Егорки так вкусно, так жадно исправил беду, так скоро пустил стан, что мальчишки уличные, наверное, сочинили бы, глядя на его аппетитные действия, особую игру в ткачи. У Егорки появилось в глазах что-то вроде зависти. А дядя Вахромей распалялся чем дальше, тем больше. И немного прошло, а уж он ушел с головой в поставленную себе самому задачу: сдать кусок без брака.

Мутный серый день тоже доделал свое дело, поворотя к вечеру. Подождал, пока люди зажгут фонари, и сполз на покой за горизонты. Зубной врач Тарасенко возвращался домой веселый, как никогда раньше. Если бы его остановить и спросить: «Чем ты, братец, доволен?», и если бы он мог разобраться в самом себе так же аккуратно, как в своих винтиках и щипчиках, он ответил бы:

— Чем я доволен? А тем, братец ты мой, что я устал… — И добавил бы: — Устал не зря.

1926