него, и, как будто я вас не знаю, чудесная вы душа, готовы первая протянуть ему руку.
— Черта с два! Так я и взял протянутую в виде милости руку! Набросилась чуть свет ни с того ни с сего, позорит при детях, — пусть просит прощенья!
— Ай-яй-яй, кричите, а у самих под усами улыбка. Юморист вы, ей-богу. Записывать ваши словечки, так не хуже Аверченки. Ну, признайтесь открыто, вы пошутили… Друзья мои милые, люди вы наилучшие в мире, будет вам. Улыбнитесь! Вот так-то.
И, супругов сведя, долго еще Константин Константинович покуривает табак и смеется от чистого сердца. Да, это вам гость, от которого дому лишь прибыль.
Вот и нынче, с сердечной веселостью он целует ручку хозяйке:
— Поправились! Цвет лица как у Юноны… А детки здоровы? Что Виктор Иваныч, бедняжка, уж начал бегать по лекциям?
— Садитесь, садитесь, Константин Константинович, будем пить кофе. Дети в гимназии. Манечка насморк схватила… А вот Виктор, — Виктор опять бесконечно меня беспокоит.
— В чем дело, хорошая моя? Что затеял наш годеамус?
— Витя, иди сюда! Пусть он сам все расскажет.
В столовую вошел хмурый, еще не побрившийся Виктор Иваныч, застегивая на ходу студенческий китель.
— Здравствуйте. Мамаша опять распустила язык. Ничего такого особенного, возня со всякими делами. Я, мамаша, кофе без молока буду.
— Опять черное кофе с утра! И без того нервы у тебя так и ходят. Виктор наш, Константин Константинович, на беду свою, пользуется слишком большой популярностью. Студенты ему доверяют…
— Не без основанья, конечно.
— Так-то так, да самому Виктору от этого мало хорошего. Вместо учения изволь там суетиться по всякому поводу, рисковать своей шкурой, бегать на сходки.
— Сходки? Кстати, Аглая Карповна, был я вчера у знакомых, и мне говорили, что ходит слушок о возможности ареста каких-то студентов. Я надеюсь, Виктор Иваныч, вы не замешаны в этом. Вчера будто было какое-то антиправительственное выступленье…
— Кто вам сказал? Какой арест? — всполошился Виктор Иваныч.
— Не волнуйтесь, голубчик, вас это, разумеется, не коснется. Вы же всегда были благоразумны! Арест главарей вчерашнего выступленья. Говорят, их никак не могут дознаться.
— А что с ними будет?
— Очевидно, их мобилизуют для немедленной отправки на фронт. Так, по крайней мере, я слышал.
— И поделом! — вскрикнула Аглая Карповна резко. — Что за низость мутить молодежь, когда наш фронт героически борется для спасенья России. Как будто нельзя потерпеть как-нибудь год, пока не очистят Великороссию. Уж эти мне голоштанные бунтари, учиться им лень — вот и бунтуют!..
— Мамаша, да помолчи ты! Я сам был… То есть я сам сидел на эстраде в числе участников… Константин Константинович, умоляю вас, это серьезно?
— Серьезно, родной мой. Вы испугали меня. Неужели вы были вчера на эстраде?
— В том-то и дело… Ах, черт! Ни за что ни про что… Вот история. И ведь так я и думал, что это нам даром не обойдется…
— Так зачем же?
— Что зачем? Разве я идиот? Разве я им целый день не долбил, что это колоссальная глупость? Я начисто отказался… О, черт бы побрал ее, эта дура тут сунулась…
— И, наверно, жидовка какая-нибудь!
— Мамаша, вы меня раздражаете, я стакан разобью, — крикнул диким голосом Виктор Иваныч, — и без вас можно с ума сойти!
— Да что вы волнуетесь, Виктор Иваныч? Вы говорите «она»… Значит, курсистка. Ну и слава богу, жертвой меньше. Валите-ка все на нее, ведь курсистку на фронт не пошлют.
— Да на что мне валить? Вот придумали! Вам каждый студент подтвердит, что она вылезла против моих же советов. Я бесился, моя репутация может заверить вас в этом. Чем же я виноват, если навязывают мне дурацкие авантюры!
— А кто она такая?
— Ревекка Борисовна, математичка. Упряма, как столб, сколько ни спорь с ней, ни на ноготь от своего не отступится.
— Ревекка Борисовна, а как дальше? — И приветливый гость занес фамилию в книжку. — Я, кажется, где-то встречался с ней.
— Рыжая, веснушчатая, на колонну похожа. Руку пожмет вам, так съежишься, сильная, как мужичка.
— Да, вот ведь история… Волнуется молодежь. Ах, годеамус, годеамус мой милый, неисправимый!
И, против обыкновения, хозяев не слишком утешив, встал Константин Константинович, рассеянно улыбнулся, попрощался и вышел. Спускаясь по лестнице, подмигнул своему отражению в зеркале: да, брат такой-сякой, если б знали они, с кем…
Наверху же, из-за стола не вставая, сидели по-прежнему Виктор Иваныч с мамашей.
— Этот ваш Константин Константинович — хитрый пес, уж очень он все выспрашивает, да вынюхивает, да записывает, — переборщил!
— А тебе что за дело, — ответила, чашки перемывая, мамаша. — Ты свое слово сказал в нужный час и помалкивай. С такими людьми надо жить в дружбе. И напрасно ты, Витя, не сообщил ему между словами адрес этой Ревекки.
— Отстань! — С сердцем стул отодвинув, сын вышел на кухню побриться.
Между тем Константин Константинович, задумчивый, волоокий, с волосами по плечи, путь свой держал не домой, а во дворец градоначальника Гракова.
Глава двадцать седьмая
ГРАДОНАЧАЛЬНИК ГРАКОВ
Градоначальник Граков во время Деникина был большою фигурой. Красноречье донцов не давало градоначальнику ни сна, ни покою.
— Воображают, — говорил он, — что пописывают изрядно. А на деле ни тебе ерудиция, ни тебе елоквенция. Вместо же этого одна ерундистика и чепухенция! Эх, взял бы перо да показал бы писакам, как можно пройтись по-печатному. Затрещали бы у меня казачьи башки, как под саблей.
— Что ж, ваше превосходительство, останавливаетесь? Дерганите их, — говорили ему сослуживцы, — ваше дело начальственное, что ни прикажете, напечатают, да еще на первой странице.
— Знаю сам, напечатают. Да завистлив народ, особенно к чистому русскому имени. Пойдут говорить… А я, признаться, не люблю за спиной разговоров.
— Что вы, что вы, кто же осмелится-то!
— И осмелятся. Народ нынче вышел зазорный, родной матери юбку подымут…
— А вы, ваше превосходительство, в форме приказов.
— Приказами, ха-ха-ха, вроде этих донецких? Это можно. У меня в канцелярии пишут, поди, каждый день по приказу. А ну-ка, попробую я по-своему, по-простецки, истинной русскою речью. Заполнили у нас, мои милые, эсперантисты газету. Книга, которая нынче печатается, черт ее разбери что за книга. По букве судя, будто русская, даже иной раз духовная, про бога и черта. А как начнешь читать — эсперанто, убейте меня, эсперанто. Слова такие неласковые, пятиаршинные: антропософия, мораториум, рентгенизация; прочтешь, так словно пальцем в печенку тебя. А газеты и того хуже. Как-то я подзанялся статистикой у себя в кабинете, со старшиной дворянского клуба, Воейковым. Люди оба начитанные, с образованием. Ну и
