военными базами в Иране, активно участвовали в интервенции против Советской России на Кавказе. Затем английскую ориентацию заменила американская».
Подобно нынешним антинародным буржуазным правительствам европейских стран, дашнакское правительство в Армении видело в «помощи» империалистов единственное средство «против ширящегося революционного движения». Как вели себя в эти годы дашнакские министры? Найдена докладная записка тогдашнего министра иностранных дел дашнака С. Тиграняна (от 4 февраля 1919 г.) на имя главы дашнакского правительства Хатисова о «необходимости могучего покровительства какой-нибудь сильной державы для мирного процветания и существования Армении», причем этой «сильной державой» должна быть такая, для которой «Армения представляет политический и экономический интерес», — и в обмен на «протекцию» этой «державе» должна быть обеспечена «особая позиция во внутренней жизни, что и составит суть протектората».
Нельзя сказать яснее о продажной роли дашнаков, нежели этот документ.
И вот началось «мирное процветание Армении» при помощи «держав-покровительниц». Голод и эпидемии обрушились на страну. Крестьянство покидало насиженные места, вымирали и обезлюдевали целые деревни. Лавины голодных людей катились за помощью в города, но в городах было не легче. Каждый день умирало в Ереване от голода на улицах по 65–70 человек.
Семенной фонд был съеден, засевать нечем. Деревня Гечерлу писала в своем прошении на имя дашнакского правительства о том, что с декабря 1918 года она потеряла до 70 процентов жителей, а из 850 десятин земли смогла засеять только 45 десятин.
По нищей, опустошенной Араратской долине бродило до 40 тысяч армянских сирот, питавшихся травами и кореньями. Кукурузная мука и тряпье, прибывавшие из Америки, становились предметом спекуляций для дашнаков; американские приюты должны были воспитывать несчастных армянских сирот в духе христианского ханжества, смиренномудрия, тупой колониальной покорности своим господам.
Летом 1917 года мне довелось побывать в одном из таких американских приютов для слепых. Еще не свершилась Октябрьская революция, но народные массы были уже разбужены. Читать газету, узнавать про события дня, чувствовать себя частицей огромного целого учились самые одинокие, самые необщественные люди, учились дети и подростки. В этом расширении узких интересов дня, в выходе из личной жизни, в осознании себя частью очень большого целого были великое счастье и новизна, особенно остро чувствовавшиеся молодежью. Между тем молодые парни и девушки, запертые в приюте и подчиненные почти тюремному режиму, ничего об этом не знали. В американский приют для слепых не доходило дыханье никаких перемен. Было страшно смотреть на кучку слепых людей, искусственно лишенных того, что дороже зрения, — живого чувства своей эпохи. Утром они сидели в каком-то тупом безмолвии за рабочими столами и делали щетки. Молча они поедали из больших фаянсовых чаш свою ежедневную кашу за обедом. И вечером они должны были развлекаться. Развлеченье состояло в том, что слепые, составив оркестр, одну за другой проигрывали заученные вещицы, одни и те же изо дня в день, в той же последовательности, — и завершалось все это вечерней молитвой, пропетой странными, мертвыми, угасшими голосами. И в звуках оркестра и в голосе хора чувствовалось то страшное, безвыходное напряжение, какое застыло на лицах этой слепой молодежи, в их невидящих глазах из-под тяжелых, насупленных лбов. Словно кричали они и жаловались на бессмысленность их странного, мертвого существования, словно не было воздуха вокруг них, — и они задыхались, вынутые из элемента времени, как рыбы, вынутые из воды.
Я тогда не поняла сразу, почему так страшно было смотреть на них и слушать их, и приписала тяжесть своего впечатления несчастью самой слепоты. Но вот через несколько лет, в Советской Армении, на выборах, я столкнулась с совершенно новым явлением, с общественной жизнью слепых, с их организацией, их большой культурной и политической работой; я услышала их яркие, свежие, живые выступления, их полные силы и жизни голоса, увидела их разгладившиеся лбы, — слепые стали свободными, счастливыми гражданами нового мира, окунулись в советскую деятельность, и она связала их с народом.
Отупляющее и антиобщественное воспитание, характерное для американских и английских приютов в Армении, и притом не только для слепых, но и для здоровых армянских сирот, жалкие подачки, умножавшие в разоренной стране спекуляцию и хозяйственную разруху, — такова была помощь, шедшая в Армению со стороны «держав-покровительниц».
Армянский народ не сносил всего этого безропотно, — он ответил целым рядом восстаний против дашнакского правительства. Они вспыхивали в Шамшадине, в Вайоц-дзоре, в Нор-Баязете. Бастовали железнодорожники Александрополя. Во всех районах имелись свои подпольные организации большевиков. Они готовили народ к общему восстанию. И в мае 1920 года это восстание вспыхнуло. В историю оно вошло под названием «Майского».
Дашнаки подавили его со зверской жестокостью. Большевики, руководившие им, мужественные сыны народа, чьи имена стали в стране бессмертными — Гукас Гукасян, Степан Алавердян, Саркис Мусаэлян, Баграт Гарибджанян, — были замучены и убиты. Центром «Майского восстания» был Ленинакан, тогда Александрополь. После поражения Гукас Гукасян хотел с группой восставших пробиться в Азербайджан, на соединение с Красной Армией, но дашнаки окружили их у Аргинского ущелья и всех зарубили.
Ноябрь 1920 года стал поворотным в истории армянского народа. Большевистские организации Закавказья во главе с товарищами Серго Орджоникидзе, Кировым и Микояном оказали огромную помощь трудовым массам Армении в организации восстания против ненавистного дашнакского правительства.
В это время в Москве наступала зима. Молодая Советская республика переживала бурные дни борьбы и стройки. Толпы собирались перед каждой расклеенной на стене газетой. С фронтов шли радостные вести. Красная Армия громила и гнала врагов. А время было нелегкое: не хватало хлеба, не было дров; москвичи жили в нетопленых квартирах, сами раздобывали где-нибудь для своей «буржуйки» бревнышко, звали добрых знакомых помочь распилить его, а потом, поработав ослабевшими руками, угощали друзей кипятком вместо чая. По уменьшившемуся формату «Правды», по бледному цвету типографской краски, можно было видеть, как стеснена республика. И все-таки, голодая, сокращая и урезывая потребление, советский русский народ чувствовал здоровую и крепкую тягу истории в будущее, в завтрашний день. И, голодая, он помогал другим республикам.
Холодным утром, в субботу 4 декабря, на стенах появилась маленькая страница «Правды» № 273 от 4 декабря 1920 года. В ней возвещалось новое, яркое событие: дашнакская Армения пала, Армения стала советской. Под общим крупным заголовком «Да здравствует советская Армения!» шла передовица, подписанная И. Сталиным.
«Армения, измученная и многострадальная, отданная милостью Антанты и дашнаков на голод, разорение и беженство, — эта обманутая всеми „друзьями“ Армения ныне обрела свое избавление в том, что объявила себя советской страной.
Ни лживые заверения Англии, „вековой защитницы“ армянских интересов; ни пресловутые четырнадцать пунктов Вильсона; ни широковещательные обещания Лиги наций с ее „мандатом“ на управление Арменией — не смогли (и не могли!) спасти Армению от резни и физического истребления. Только идея Советской власти принесла Армении мир и возможность национального обновления»,—
так говорилось в передовице.
Вслед за нею шло телеграфное приветствие, посланное Ленину 30 ноября восставшим Каравансараем (ныне Иджеваном), куда вступили части XI армии. Оно начиналось взволнованными словами, — это был язык революции:
«Да будет известно вождю мировой революции, что крестьяне Дилижанского и Каравансарайского районов, возмущенные преступной политикой дашнакского правительства и углубляющейся анархией в стране, подняли знамя восстания…»
За этой телеграммой шла еще телеграмма, от Серго Орджоникидзе из Баку, с кратким изложением
