— А почему, — спросила она, — «сквозь ветви, блестящим в извивах»?
— Да ведь сосны-то на переднем плане, а плющ обвивается вокруг самой пещеры. Где есть промежуток меж ветками, там он и просвечивает.
— Вижу, папа, вижу! — воскликнула Руся, засияв от удовольствия. — Я про плющ еще оживленней скажу, чем про сосны, и немножко капризным голосом. Ты подумай, ведь пещера не может никуда ни сдвинуться, ни шевельнуться; сосны могут шевелиться, но только верхушками и чуть-чуть; а плющ уже сам может ползать усиками, — куда растет, туда и ползет.
— Да, дитя мое, наши стихи становятся все живее. Движения все прибавляется. Теперь внимание! Кто у нас четвертое действующее лицо?
— Ручей! Он… погоди, я по книге прочту:
— Этот уж прямо выскакивает на нас. Тут надо так прочесть, точно он у тебя из рук вырвался и побежал.
— Так-то так, папа, — задумчиво ответила Руся, — да зачем сперва написано «звонкой дугой», а потом «тихо по роще густой». Одно другому противоречит. Разве можно зараз и звонко и тихо?
Петр Петрович посмотрел в книгу, но потом, захлопнув ее, сказал дочке:
— Хорошенького понемножку. У меня уже затылок болит, а тебя мама обедать зовет. Приходи завтра утром.
Руся вздохнула, покорно поцеловала папу в небритую щеку и отправилась обедать.
III
— Ну-с, — сказал на другой день Петр Петрович, опершись на подушку, — где мы остановились?
— У ручья, папа, — ответила дочка. Она была в великом нетерпении, дрыгала ножками и, когда в спальню глянула мама, замахала на нее руками: уходи, мол, у нас с папой секреты. Мама сделала вид, что обиделась, и ушла.
— Ты спрашивала, почему сперва «звонко», а потом «тихо»? — начал Петр Петрович. — А дело-то просто. Откуда к нам сбегает ручей? По Пушкину выходит, что сверху. «Звонкой дугой с камня на камень сбегает»… Если б это по ровному месту, так чего ему сбегать с камня на камень?
— Да, папочка, тогда он бежал бы не с камня на камень, а по камешкам.
— Совершенно верно. Значит, ты выпусти его на слушателя с высоты, — с высоты твоего голоса, разумеется. Начни высоко, а потом все понижай:
Руся повторила стихи вслед за отцом, и вышло очень красиво. Потом она повторила еще раз, от себя, и взяла медленные, низкие ноты на словах «пробив глубокое русло».
— Это я знаешь почему? — объяснила она отцу. — Ручей так сильно с высоты бросился, что пробил себе сам глубокое русло. Это надо подчеркнуть!
— Подчеркивай, — согласился Петр Петрович. — Теперь заметь себе: звон был, когда он струйками сбегал сверху. Но вот он прибегает вниз, и звон прекращается:
— Ах, как хорошо, папа, — блаженно вздохнула Руся, — ты только обрати внимание на слова «веселя ее, он виётся». Это выходит, будто «ее — виё», и мне представляется в виде восьмерки или завертушки. Как будто ручеек течет по ровному месту зигзагами, правда?
Петр Петрович кивнул, улыбаясь.
— И нужно тут понизить голос, но сделать его полней… Так. Больше удовлетворенности! Ну, повтори теперь все стихотворение сначала.
Руся встала, сложила руки и наизусть прочитала:
— Хорошо, — похвалил Петр Петрович, когда она кончила.
Но у Руси было, видимо, еще что-то на душе. Она подошла к кровати, худенькой рукой обняла своего тощего папу и погладила его по спине.
— Ну? — спросил он, позволяя себя гладить.
— А… идея? — тихонько сказала девочка, посматривая на него умоляюще.
— Посади свинюшку за стол… — многозначительно раздалось ей в ответ, и она смолкла.
— Ну, ладно, — решила Руся спустя некоторое время, — пусть про идею ты думай один, и я буду думать одна, а завтра мы друг другу признаемся, у кого лучше.
IV
Но оказалось, что врозь они оба ничего «про идею» выдумать не могли. Сперва открылся в этом Петр Петрович, а вслед за ним и Руся.
