— Эту историю я уже слышала. Придумай мне новую.
Невидимые крылья хлопали всё сильнее. Их шум заполнял мою голову. Молодая богатая туристка из автобуса приподнялась надо мной, раскрылась, опустилась, сомкнулась, и вот я уже проскользнул внутрь ее тела. Намного легче, чем опасался, приятней, чем ожидал.
— Шшш… Тише. Ты всех здесь разбудишь, — положила она мне руку на губы.
Похоже, что по возвращении домой мои английские птицелюбы рассказали обо мне своим знакомым, потому что те начали звонить и приезжать, и мое имя получило известность даже среди туристических агентов. Сладостное чувство экономической независимости овладело мной. Я чувствовал, что взлетаю, что у меня расправляются крылья. И поскольку у мамы не было денег, а Папаваш по-прежнему осуждал мой выбор и твердил снова и снова, что «еще не поздно, Яирик, исправить ошибку», я обратился к Мешуламу Фриду и попросил одолжить мне денег, чтобы я мог купить необходимую для работы машину.
Всего несколько лет прошло после гибели Гершона, и в каждый мой приход Мешулам вынимал из кармана большой голубой платок: «С тех пор, как Гершон, мне тяжело видеть тебя». Так он стал говорить после гибели сына, и так он говорит поныне: «С тех пор, как Гершон…» — без того страшного глагола, который должен последовать за именем.
— Я просто не могу видеть тебя, Иреле, — всхлипывал он в свой платок, — и не видеть его с тобой рядом. Мне и мою Тиреле тоже трудно видеть, но тебя больше. — И вдруг оборвал себя: — Ну, ладно, на этот раз я уже наплакался. Чем я могу тебе помочь?
Я рассказал ему о любителях птиц, которых возил по стране, и об открывающихся здесь для меня возможностях, и Мешулам сказал:
— Я чувствую тут руку женщины. Чтоб моя десница прилипла к гортани,[30] если я не чувствую здесь руку женщины!
— В таком случае это рука моей матери, — сказал я. — Это была ее идея.
— Нет, здесь есть еще какая-то женщина, — сказал Мешулам. — Не только госпожа Мендельсон. Вот, она записана у тебя на лбу, такими же большими буквами, как в синагоге пишут молитву на старолуние.[31]
Я спросил, может ли он помочь мне найти подержанный минибус, и он сказал, что найдет. Я спросил, сможет ли он одолжить мне денег, и он отказал:
— Тебе — только в подарок.
Я сказал, что не приму от него такой дорогой подарок, и он ответил:
— Ну, так не подарок. Мешулам Фрид даст тебе ссуду, и ты ее не вернешь.
И посмотрел на меня с укором:
— С тех пор, как Гершон, ты мне как сын, Иреле. Если бы он был жив, разве я не дал бы ему эти деньги? А если бы ты женился на Тиреле, разве не дал бы?
Я повторил свой отказ:
— Я не Гершон, а Тирца уже вышла замуж за кого-то другого.
Мешулам скривил лицо:
— Я сделал ей шикарную свадьбу. Вкусная еда, хорошая невеста, подружки-красотки. Только жених должен был быть другой.
Я не ответил. Он сказал:
— Извини. У Мешулама что на уме, то на языке. Что он говорит в уме, то он думает вслух.
Через несколько дней он позвонил:
— Я нашел тебе машину. Приходи посмотреть.
Я поспешил к нему в контору.
— Жаль, — сказал он. — Тиреле была здесь четверть часа назад. Я сказал ей — подожди, твой приятель Иреле должен вот-вот прийти. Но она все время на иголках. Бежит еще на какую-то работу. Вот так это, когда у тебя такой муж, какого она себе нашла.
Минибус стоял на стоянке. Я сказал Мешуламу, что это именно то, что я искал, и он велел ребятам в своем гараже проверить всё, что нужно проверить, и помочь мне с оформлением документов и, видимо, шепнул ему на ухо еще несколько указаний, потому что после проверки машина вернулась с багажником на крыше, лестницей, новыми шинами и дополнительной запаской.
— Сколько это стоило? — испугался я.
— Гроши. Что, я не могу купить какую-то мелочь сыну профессора Мендельсона? Ехай с Богом.
— А где продавец? Я хочу поговорить с ним о цене.
Мешулам взорвался смехом:
— Человек, у которого есть Мешулам Фрид, должен говорить с кем-то о цене? Я уже сам с ним поговорил, и он уже спустил цену, так что всё в порядке, вернешь мне деньги, когда начнешь зарабатывать.
Прошел год. Птицы улетали и возвращались, а мой минибус, нагруженный их любителями из Скандинавии и Германии, Голландии и Соединенных Штатов, следовал за ними — из долины Хулы к Мертвому морю, из долины Бейт-Шеан — в Южную Араву. Я преуспел в своей новой работе и уже вернул Мешуламу — после яростных споров — значительную часть стоимости машины.
Всё это время я переписывался с Лиорой, ее письма и ее жизнь были интересней и занимательней моих. Мы договорились о ее следующем приезде, и на этот раз она приехала одна.
— Сейчас я учусь фотографии, — сообщила она. — Пробую разные другие вещи, пока меня не введут в семейные дела.
Я повез ее в горные ущелья, выходящие к берегу Мертвого моря, — фотографировать диких козлов в Нахал Хевер и Нахал Мишмар, орлов в Нахал Давид и какую-то редкую сову в Нахал Аругот. Мы много ездили. Много ходили пешком. Спали в маленькой палатке, распирая ее своей любовью. Она сказала, что соскучилась по мне, что думала и мечтала о той ночи, когда журавли летели над нами, а мы лежали под ними.
Я сообщил матери и Папавашу, что «у меня есть подруга». Сказал, что собираюсь нанести им визит и представить ее. Папаваш набрался смелости, позвонил матери и сказал, что, по его мнению, дело серьезное, поэтому желательно избавить меня от двойного визита, и она согласилась и пришла, впервые после своего ухода. Биньямин, который был уже тогда студентом-медиком, тоже дал себе труд присоединиться.
— Мы сядем в гостиной, — сказал Папаваш, но мы сидели в большой «кихе», которая когда-то была твоей. Ты разглядывала Лиору, а Папаваш смотрел только на тебя. Потом встряхнулся, извинился и сказал: — Лиора, ты выглядишь совсем как член семьи.
Она улыбнулась:
— Да, ваш сын мог бы предупредить нас с вами об этом заранее.
До того дня о сходстве между ними знал только я один. Теперь я с любопытством наблюдал, как они сами переваривают это. Сначала они посмотрели друг на друга, потом вновь на нее, потом расчувствовались, и маленькое облачко взаимной симпатии поднялось над ними, радостно порозовев под потолком.
Биньямин ушел через час, затем ушли и мы с Лиорой.
— Может, останешься еще немного, Рая? — сказал Папаваш матери, но она вышла вместе с нами и отказалась от моего предложения ее подвезти.
— Я дойду пешком, — сказала она. — Это недалеко.
Лиора вернулась в Соединенные Штаты, а через два месяца поехал туда я — моя первая и последняя поездка за границу, — познакомиться с ее родителями и братом Иммануэлем. Домой мы вернулись мужем и женой. Лиора уже не фотографировала горных козлов и не наблюдала птиц. Она основала израильское отделение семейной компании, преуспела в делах, купила нам дом, забеременела, быстро выучила иврит и с той же легкостью, с которой накопила деньги и слова, перенесла оба своих выкидыша. Двое моих детей умерли в могиле ее матки один за другим и точно в одном и том же возрасте — через двадцать две недели беременности.
Я помню, как ударили меня слова врача — того самого vogelkundler'a, который несколькими годами
