очень черные на фоне неба, теперь утонули в нем. Малое светило, в тот вечер узенький серп, засеребрилось на западе. Радостно замигали счастливые звезды. Распростертые, обнаженные, держась за руки — тоже режиссура Тиреле, разумеется, — мы смотрели, как они множатся в числе, превращая небосвод в тяжелую твердь.
А потом моя юбимая начала меня гладить почти так же, как раньше, когда ее брат сидел возле нас, давал указания и следил: «Теперь ты потрогай его пипин, а теперь ты потрогай у нее, а теперь сделайте вот так, я хочу посмотреть…»
Мы придвинулись друг к другу. Поцеловались. Я прижался к ней, стал рычать, и хрипеть, и тереться о ее тело. Тирца засмеялась:
— Иреле…
— Что?
— Ты любишь меня. — А потом сказала: — У нас дома есть твои свадебные фотографии. В основном там видны Мешулам и твои родители, но кое-где и вы с Лиорой. Она очень красивая.
Я не реагировал.
— А один раз, года два назад, я видела ее на улице Ахад-Гаам в Тель-Авиве. Она вышла из ресторана с мужчиной и женщиной, которые выглядели иностранцами. Я не понимаю, зачем ты ей вообще нужен.
— А зачем я нужен тебе, ты понимаешь?
— Я чувствую в тебе твою мать.
— Но я совсем не похож на нее.
— Это не важно. И кроме того, мы похожи, а уроды должны заботиться друг о друге.
— Мы не такие уж уроды.
— Мы с тобой, конечно, не Медуза-горгона и нотр-дамский горбун, но люди не оборачиваются нам вслед.
— Тебе — да. Ты лучишься, ты полна света. У тебя замечательная походка, и красивая попка, и длинные ноги, и крепкая шея. Сосцы твои двух цветов, возлюбленная моя, и пипин твой слаще меда.
Она засмеялась:
— Он о тебе тоже хорошо отзывается.
— Я видел, как люди смотрят на тебя. Это на меня никто не смотрит.
— Мужчина не должен быть красивым. Чуть красивее обезьяны, и того достаточно, — процитировала Тирца старую поговорку своей матери и добавила: — Может быть, Лиора именно это и любит в тебе. Ей нравится, что ее муж каждое утро благодарит Бога, что у него такая высокая и красивая жена.
— Почему мы всё время говорим о ней?
— Потому что мне хочется. Потому что я хочу хотя бы один раз почувствовать, как это — быть по- настоящему красивой. Выйти утром из дому и знать, что чувствует красивая женщина. Пройти по улице, как она ходит каждое утро из дому на работу, словно рассекает льды на Северном полюсе. И не только чтобы так было, но и чтобы знать заранее, с полной уверенностью, что так будет.
— Ты следишь за ней?
— Что с тобой? Это ты рассказывал мне об этих ее выходах на работу и о взглядах поклонников, которые ждут ее на всех углах. В детстве я как-то увидела в книжке слова «пленительная женщина» и совсем помешалась на них. Гершон сказал мне, что это такая женщина, которая берет человека в плен, заставляет его свернуть с прямой дороги. А моя мама сказала, что это не от слова «плен», а от «пелена», то, во что пеленают. А Мешулам сказал, что нет никакой разницы и это всё одно и то же.
— Ты поделилась этими мыслями со всей своей семьей?
— А почему нет? Делюсь же я сейчас с тобой. По паспорту ты, наверно, Мендельсон, но для меня и для моего отца ты — Фрид.
Через два часа — жара не спала, а темнота уплотнилась — мы проскользнули через двор в душевую. Облились и оделись при свете одной из ее поминальных свечей — «Видишь? Это замечательные свечи. А ты еще смеялся над ними!» — а потом зажгли гирлянду электрических лампочек, растянутую между ветвями рожковых деревьев, и соорудили ночную трапезу, как едят в кибуце у Зоар — салат из брынзы с крутыми яйцами и черными маслинами, — и Тирца смеялась, когда я надбивал яичную скорлупу — бац! — сначала о свой лоб, потом о ее.
Она налила себе немного арака со льдом, погрузила в него листья мяты, которая уже поднялась по краям душевой водосточной трубы. Я попросил у нее глоток.
— Это, пожалуй, крепковато для тебя.
— Я буду осторожно.
— Пей понемногу и медленно. Оно погладит тебя по сердцу и разойдется по всему телу.
— Только не у меня.
— Потому что, когда ты пил впервые, тебе велели выпить стакан одним духом.
Размякшие и веселые, вернулись мы в наш еще-без-крышный дом — любить и спать под Божьим небом на рукотворном бетоне. Тирца лежала на животе, растворяя во рту кусок шоколада.
— Ляг на меня, — сказала она, — я люблю твою тяжесть. Она точно по силе моего тела.
Мы уснули так на несколько минут, проснулись, сняли одежду и легли лицом к лицу, двигаясь медленно и осторожно, не отрывая глаз друг от друга. Как хорошо лежать с любимой, обновляя таким манером свой новый дом. Любовь к моему подрядчику освещает мои потемки и витает над моей пропастью. Вечер и утро, день за днем продолжается сотворение моего дома.
Посреди ночи зазвонил мобильник. На экранчике высветилось имя «Папаваш».
— Яирик, — сказал он, — мама у вас?
— Нет, — сказал я, со страхом ожидая продолжения.
— Если она случайно зайдет к вам, — его голос звучал спокойно и ровно, — скажи ей…
Я прервал его:
— Она не зайдет. С чего вдруг ты взял, что она зайдет к нам? Ты ведь знаешь, что она не зайдет.
— Почему не зайдет? Что случилось? Вы поссорились?
Я сел.
— Потому что она умерла, — крикнул я, — поэтому! Ты не помнишь, что мы были на ее похоронах?
Мой голос поднялся, и пустота откликнулась ему эхом. Тирца придвинулась ко мне. Я чувствовал, что ее глаза открыты. Папаваш сказал:
— Конечно, я помню похороны. Как можно забыть такое? И семь дней траура я помню. Пришло много людей, даже слишком много — на мой вкус. Но если она все-таки зайдет к вам, Яирик, попроси ее войти домой тихо, когда вернется, потому что, если я просыпаюсь, мне потом трудно уснуть.
— Хорошо, — сказал я, — я попрошу ее войти тихо.
— А теперь спокойной ночи. Я иду спать, и ты тоже ложись.
Я не мог уснуть. Как можно уснуть после такого разговора? Я перевернулся на спину. На мгновенье испугался от того, что надо мной нет крыши, и тут же пришел в восторг, глядя, как ночная темнота сменяется той глубокой синевой, которую расстилает восход перед своим приходом. Тирца уселась в позе лотоса на краю одеяла и зажгла свечу. Я смотрел на нее. Обнаженное тело, освещенный профиль. Эти резко вырезанные губы, что скользили по всему моему телу, пальцы, которые не оставили на мне неисхоженного места, стыд, которого мы не знали тогда и, как видно, уже не узнаем никогда.
— Телефон разбудил тебя.
— Не беда. Мне нужно выехать пораньше, на нашу строительную площадку на севере.
Она поставила кофейник на газовую горелку.
— Тебе я не делаю, потому что ты можешь еще поваляться часа два-три.
Размешала, налила, глотнула из чашки.
— А вот в связи с твоим разговором сейчас я должна тебе кое-что рассказать.
— Что?
— Я навестила твою мать за несколько дней до ее смерти.
Я тоже сел.
