— He садись с Глоберманом в машину — он почему-то уверен, что рукоятка переключения скоростей — это маслобойка.
Как-то Сойхер спросил, не было ли у меня в армии цацкес.[47]
— Я не очень люблю цацкес, — ответил я.
— Как у нас говорят, на каждый товар есть свой купец. Реувену досталась цацке, Шимону досталась клавтэ,[48] а Леви — балабустэ.[49] Может, пришло время подыскать тебе какую-нибудь цацке поздоровее, с ляжками, как у годовалой телки? Такую, чтоб обхватила тебя ногами и смеялась и все твое тело пело бы, как птица… Когда-нибудь ты научишься разбираться в мясе и поймешь, о чем я сейчас толкую, а пока молись, чтоб она тебе встретилась.
— А если не встретится?
— Встретится, встретится, на каждый горшок находится крышка.
Деньги и кровь были родной стихией Глобермана, они же сделали его весьма категоричным, в особенности в том, что касалось чревоугодия и флирта.
— Все заблуждаются! — горячился он. — Самая красивая женщина может быть и полной дурой, и редкой умницей, потому что женщинам красота дается вместе с умом, а мужчинам — с глупостью.
Сойхер повернулся ко мне, многозначительно улыбаясь, я улыбнулся в ответ, а грузовик, который, казалось, только и ждал этого момента, съехал на обочину и с размаху врезался в придорожную яблоню. Глоберман отпустил длинное, смачное ругательство и заглушил двигатель.
— Кроме того, у женщин есть секреты, которые могут раскрыть только рука и глаз опытного флейш- хендлера,[50] — невозмутимо продолжал он в воцарившейся тишине. — Тебе двадцать два, пришло время знать такие вещи Если бы ты занимался тем, чем нужно, возился бы с мясом коров, а не их молоком, то научился бы этому. Обычно люди обращают внимание на глаза женщины, на ее губы, а кто посмелей, тот наблюдает, как раскачивается при ходьбе ее тухес и танцуют ее айтерс.[51] Только опытному мяснику известно, например, что у каждой женщины внизу спины, там, где должен быть хвост, есть такой маленький холмик жира. При первой же возможности, Зейде, скажем, когда будешь с ней танцевать, протяни руку и сделай «абисале тапн»,[52] вот так, — его проворная ладонь легонько похлопала меня по пояснице, — пункт[53] здесь. У мужчин там ничего нету, а у женщин по этому холмику можно определить, все ли в порядке с другим холмиком, тем, который спереди, в ган-эйден.[54] Он должен быть пухленьким, красивым и жизнерадостным, лакомый кусочек! Если же холмика нет — все тело какое-то безрадостное. И точка!
Он вылез из кабины, чтобы осмотреть повреждения и оценить убытки.
— У этого грузовика бампер как бычий лоб, — с гордостью констатировал Сойхер.
Мир, в котором жил Глоберман, был прост, понятен и логичен. Суть вещей, окружавших его, была ясна и неоспорима, знамения, являвшиеся ему, были понятными и очевидными, поэтому окончание каждой своей фразы он увенчивал громкими точками.
— А если у женщины, — продолжал он, — на верхней губе есть немного пушка, не усы, упаси Боже, а так, только намек, — это тоже добрый знак. Он указывает на то, что сердце у нее горячее, а лес на ее холмике густой и красивый.
Сойхер вытащил из бумажника купюру и пригвоздил ее к стволу сломанной яблони.
— Чтобы никто не сказал, что за Глоберманом нужно бегать и что он не возмещает убытков наличными, — пояснил Сойхер. — Так ты все понял насчет холмика?
Дорога круто забирала вверх, грузовик карабкался по ней, царапая бока о колючий кустарник, росший по обе стороны, и мы вкатились в эвкалиптовый лес.
Тропинка, некогда протоптанная сапогами Сойхера, а также копытами его жертв, и бывшая шириной примерно с коровье брюхо, со временем расширилась до размаха колес его грузовика, и теперь следы шин были единственными на ней.
— А вот и жулик, тут как тут, — сказал Глоберман.
На выезде из леса показались ворота бойни и фигура хозяина, облокотившегося на них.
— Ты, главное, ничего не говори, только смотри и учись. С этой свиньей нужно быть начеку, он великий вор и научился этому, как и все мы, у своего папочки. Откуда, думаешь, я узнал об этом? От своего отца, который учил меня, кого нужно остерегаться. Когда в магазин заходил какой-нибудь лопух купить кошерного мяса,[55] папаша засовывал руку за спину, в штаны, и хватал себя за тухес, а когда клиент смотрел на мясо и спрашивал: «Дас из глат?» [56]>, он, поглаживая свой зад под штанами, отвечал: «Йа,[57] йа, дас из глат!» Потом его спрашивали, почему он врет, тогда, безо всякого стыда, отец снимал штаны, поворачивался и говорил: «Глат или не глат? Потрогай сам и почувствуешь, какая гладкая!»
Довольный моим смехом, Глоберман припарковал грузовик и спустил с него корову.
— Подожди, ты еще не слышал, как он говорит! — прошептал сквозь закрытые челюсти Сойхер. — Он гнусавит, и этим все сказано, Зейде. Тот, что гнусавит, — вор. И точка! Мы все устроим честь по чести, только помни: не вмешивайся, а главное, не проговорись, за сколько мы купили эту телку.
Гнусавый мясник придирчиво осмотрел корову, дал ей пройтись, похлопал ее по позвоночнику, ощупал крестец и железы на шее, а также произвел все те проверки, которые до этого проделал Глоберман.
— Ну, и сколько ты хочешь за эту дохлятину? — под конец спросил он.
Соперники пожали друг другу руки, и церемония началась.
— Семьдесят лир, — крикнул Глоберман и с силой хлопнул ладонью по ладони мясника.
— Тридцать пять! — прогнусавил тот и тоже хлестнул Сойхера по руке.
— Шестьдесят восемь! — выкрикнул первый.
— Сорок! — проорал гнусавый.
— Шестьдесят пять!
Звуки ударов постоянно нарастали, гримасы боли мелькали на лицах торгующихся.
— Сорок три с половиной!
— Шестьдесят четыре!
— Сорок шесть!
Наступила короткая пауза. Двое смотрели друг другу в глаза, побагровевшие руки были готовы разойтись.
— Бэнэмунэс парнусэ? — спросил Глоберман.
— Бэнэмунэс парнусэ, — согласился мясник.
Они расступились, потирая избитые ладони.
— Ладно, — протянул мясник, — получай семь с телки, грабитель.
— Пятьдесят девять лир, — сказал Глоберман.
Мясник отсчитал деньги, Сойхер снял с коровы свою веревку, смотал и повесил на плечо.
— Когда я услышал: «с половиной», то сразу понял, что все закончится бэнэмунэс парнусэ, — сказал Глоберман, когда мы уехали.
— Ты знаешь, что такое бэнэмунэс парнусэ? — спросил он на обратном пути.
— Нет.
Сойхер кивнул головой.
— Открой уши и слушай. Бэнэмунэс парнусэ — это честный заработок. Если мы с мясником не сходимся в цене, он говорит, сколько навара мне причитается за эту корову. Если я купил ее за пятьдесят две лиры, а он сказал, что бэнэмунэс парнусе — семь, то мне с него причитается пятьдесят девять лир, понимаешь?
— Так почему бы тебе не сказать, что купил ее за пятьдесят пять?
— Врать нельзя.
— Нельзя врать? Этому учил тебя твой отец?
— Флейш хендлер, ун фиш-хендлер,[58] ун перд-хендлер[59] — все эти занятия не для честолюбивых, но они переходят от отца к
