бесплодные ветви лучше отсекать. Но их можно сохранить, только отвести от ствола наружу, а затем изогнуть и привязать конец тонким шпагатом к основанию, так что они станут похожи на натянутый лук». В деревне все изумлялись, сколько плодов приносят потом такие привязанные ветви. «Он придумал это еще в свои первые годы в Стране, — с восхищением рассказывал мне Пинес. — Он открыл, что можно обуздать и запрячь в работу не только лошадей и людей, но также плодовые деревья».
Несколько лет спустя, когда в деревню пожаловал объездной инструктор по садоводству и стал взволнованно учить мошавников сгибанию ветвей по «американскому методу Колдуэлла», ему сказали, что у нас этот метод применяют давным-давно, разве что не называют его разными напыщенными именами. Более того, по методу Миркина согнутым ветвям время от времени дают ненадолго распрямиться, и эта доброжелательная поблажка еще больше увеличивает их плодоносность.
Но Эфраима не интересовали плодовые деревья. Он был так напряжен, что трепет то и дело пробегал по его телу, как дрожь по коже породистой лошади. Каждый вечер он приходил во времянку Биньямина и Эстер, где висела большая карта, и они старательно передвигали по ней флажки и булавки.
Из деревни один за другим исчезали мобилизованные мужчины. Первыми ушли деревенские кузнецы, братья Гольдманы. С самого основания деревни они подковывали наших рабочих лошадей и так закаляли наконечники кирок и острия лемехов, что те никогда не ломались. «Как Иахин и Воаз[93], стояли они над огнем: багровое пламя отсвечивает на груди, „левая рука протянута к тискам, правая к молоту труженика“»[94].
«Как-то раз мы с Зайцером зашли в кузницу, — рассказывал дедушка, — а братьев-кузнецов там уже не было. Угли в печи остыли и подернулись пеплом, меха молчали, даже дыма не было — и только два громадных молота все еще летали в воздухе над наковальней».
Потом ушел Даниэль Либерзон, и после войны остался в Европе с отрядами мстителей[95]. Он писал Эстер сухие, яростные письма и никогда не упоминал в них моего отца. Но ненависть к нему и желание уничтожить всех на свете золотоволосых блондинов так и сквозили ледяным ветром меж его строк и деяний.
Биньямин сидел теперь по ночам с Рыловым и новыми, незнакомыми людьми, которые стали появляться в деревне, выдавая себя то за специалистов по удобрениям, то за торговцев птицей. Они готовили тайные склады оружия и дистанционные взрыватели, собирали минометы из оросительных труб и согласовывали звуки своих тайных ночных перекличек, «которые доводили до безумия сов и сверчков Долины».
В воздухе сгущалась тревога. Война была далеко, но по ночам и в тихие осенние послеполуденные часы люди вдруг замолкали и оборачивались на север или в сторону запада, будто им виделось или слышалось что-то издалека. «Кровь наших далеких братьев взывала из страшной дали».
Эфраим снова и снова упрашивал дедушку, чтобы тот разрешил ему записаться в армию, но дедушка даже слышать об этом не хотел.
«Парень в твоем возрасте может и дома сделать для общего дела все, что он должен сделать. Туда ты не отправишься».
«Мой прекрасный отрок, пастухом в чужих полях», — написал он на клочке бумаги, вырванном из тетрадки.
Эфраим работал с отцом в саду, но лицо его оставалось замкнутым и напряженным. Точно одержимый, он молча сгибал и подвязывал ветки. Пинес, который по одному лишь виду и поведению животных без труда распознавал близость их очередного кочеванья, снова и снова предупреждал дедушку о нависшей угрозе.
— Я не могу посадить его на цепь, — сказал дедушка.
— Не своди с него глаз, — упрашивал Пинес.
— А разве нас кому-нибудь удалось остановить? — спросил дедушка. — Разве твой отец обрадовался, когда ты поднялся, ушел из дому и уехал в Эрец-Исраэль?
За ужином он смотрел на сына, который жадно хрустел овощным салатом, разглядывал его тонкие и сильные запястья, присматривался к зеленым глазам, уставившимся в пустоту, и понимал, что его мальчик уже расправил крылья.
После еды Эфраим вдруг поднялся и сказал, что хочет сходить в поле — проверить оросительные вентили.
— Счастливо, сынок, — сказал дедушка.
— Я скоро вернусь, — откликнулся Эфраим и исчез.
Неделю спустя его тяжелый велосипед «Геркулес» нашли прикрепленным к забору британского армейского лагеря в Сарафанде. Сам он уже стоял в это время на палубе военного корабля, который направлялся в Шотландию. Эфраим не перегибался через борт, но белые нити пены и мелкие брызги соли все равно ударяли ему в лицо. Его бесшумные ноги уже были обуты в грубые армейские ботинки, но как бы громко ни топал он по трясущейся железной палубе, его шаги заглушались шипеньем разрезаемой судном воды.
По ночам я слышу, как шумит и пенится море, что стелется за окнами моей белой темницы, и думаю о всех тех звуках, которые не прерываются никогда. Тех, которые не слышны, если в них не вслушаться. Ветер, гудящий в кронах казуарин, далекое постукиванье поливалок, болтливое бульканье источника, мерное чавканье коров, потрескивание досок пола. Пинес объяснил мне секрет бесшумной походки Эфраима. «Он вовсе не ходил беззвучно — просто он умел ступать так, что звуки его шагов сливались с постоянным шумом природы».
«Он был одним из немногих палестинских евреев, которые служили в рядах британских коммандос», — сказал мне Мешулам, когда Эфраим уже стал воспоминанием, в которое многие предпочитали не верить, чтобы не нести в душе его тяжесть. Он полез в ящик из-под апельсинов с надписью «Наши сыновья на войне» и достал оттуда пожелтевшие бумаги и конверты.
«Всего в британскую армию записались пятьдесят три человека, из них двое пожилых, тридцать восемь парней из второго поколения и тринадцать девушек. А также четыре парня и две девушки из семей общественных служащих. Шестнадцать из них не вернулись. У меня здесь хранятся письма некоторых солдат к своим родным, но нет ни одного письма Эфраима, потому что твоя семья упорно отказывается передать их в „Музей первопроходцев“…»
Когда Мешулам говорил «твоя семья», он подразумевал только меня одного. Дедушка уже умер, Иоси был в армии, Ури работал на тракторах своего дяди в Галилее, перетаскивал кучи земли и укреплял песчаные откосы. Авраам и Ривка готовились отбыть на Карибские острова, руководить большой фермой, и все наше хозяйство оставалось на мне, прибавляясь и разрастаясь вокруг дедушкиного надгробья.
«Я не хочу быть похороненным вместе с ними, — наказывал он мне снова и снова. — Они выгнали Эфраима из деревни. Похорони меня на моей земле».
Какой наглостью нужно обладать, чтобы после этого всего просить у меня письма Эфраима для своего идиотского музея, подумал я.
«Я отомщу им в их самом больном месте. — В последние годы жизни дедушка повторял эту фразу, как грозное заклинание. — В их земле».
В моих руках его месть обрела желанную форму. Тело старого заклинателя деревьев отравило деревенскую землю и вывернуло наизнанку мечту отцов-основателей. Могилы на участке Якова Миркина горели в теле деревни, как разверстые гнойники насмешки и укора. Пауки плели свои густые воронки на новейших доильных автоматах Авраама. По бетонным стенам коровника расползались уродливые шрамы мхов и лишайников, стирая с них последние воспоминания об удоях и приплоде. Осы-строительницы возвели в щелях сеновала огромные гнезда из глины и обрывков бумаги.
Запустение царило повсюду, но деньги текли не переставая. В опустевшем коровнике росла куча мешков с банкнотами, и мое могильное поле расцветало все новыми надгробьями. Точно гигантский клин, вколоченный в землю, мое «Кладбище пионеров» остановило привычное течение времени, взорвало все правила и обычаи, разрушило кругооборот природы и бросило вызов сезонам года.
Через два месяца от Эфраима начали приходить первые вести. Он писал короткие, неинтересные
